Мартовские фиалки
Шрифт:
Я поставил свою, маленькую грязную машину между огромным «дойзенбергом» и сверкающим «бугатти» и вошел в вестибюль, на который, как мне показалось, ушло столько же мрамора, сколько на отделку двух соборов. Как только я переступил порог этого храма, две фигуры, толстого привратника и штурмовика, отделились от стола, на который был водружен радиоприемник, уже исторгавший из себя мощь и величие Вагнера, предвещая скорое начало трансляции выступления Геббельса. Привратник и штурмовик преградили мне путь, очевидно опасаясь, что мой костюм и самодельный маникюр повергнут в шок кого-нибудь из жильцов этого престижного дома.
– Вы же грамотный, там написано, что это частное владение, – прорычал толстяк.
Однако атака не произвела на меня никакого впечатления. Я уже давно привык к тому, что мое появление по той или иной причине нежелательно, и не собирался отступать.
– Не видел я никакой надписи, – со всей искренностью ответил я.
– Господин, вы хотите неприятностей? – Штурмовик продолжал наступать. У него была хрупкая на вид челюсть, и я представил себе, как она хрустнет, словно сухая ветка, стоит мне только раз пощупать ее кулаком.
– Я ничего не собираюсь продавать в вашем доме, – пытался я отбить атаку.
Но тут в разговор вмешался толстяк:
– Что бы вы ни продавали, здесь у вас никто ничего не купит.
Я слегка улыбнулся.
– Слушай, толстяк, мне ничего не стоит отшвырнуть тебя, пройти туда, куда мне надо, однако у тебя ужасно пахнет изо рта. Тебе, наверное, трудно будет дотянуться до телефонной трубки и позвонить фрейлейн Рудель. Но ты все-таки позвони, чтобы убедиться, что она меня ждет.
Толстяк поглаживал свои пышные коричневые с черным усы, нависавшие над искривившимся в презрении ртом, словно летучая мышь в пещере. Запах, который шел у него изо рта, был действительно не выносим.
– Ну, смотри, болтун, если ты меня обманываешь, тебе не поздоровится. Я с удовольствием вышвырну тебя вон.
Ругаясь про себя, он проковылял к столу и резкими движениями набрал номер.
– Скажите, фрейлейн Рудель ждет сегодня кого-нибудь? – спросил он, понижая голос. – Она меня не предупредила.
Я увидел, как вытянулось его лицо, когда он услышал, что фрейлейн Рудель ожидает меня. Он положил трубку и, мотнув головой в сторону лифта, прошипел:
– Четвертый этаж.
На четвертом этаже было только две двери, одна против другой. Лестничная площадка с паркетным полом по размерам напоминала велодром. Одна из дверей была приоткрыта, и я понял, что меня ждут. Горничная провела меня в гостиную.
– Вы посидите. Фрау Рудель одевается, и никто не знает, когда она будет готова. – Она не скрывала раздражения. – Если хотите, налейте себе чего-нибудь выпить.
Горничная ушла, а я принялся изучать комнату.
Гостиная была размером с небольшое летное поле и обставлена дорогой мебелью. На пианино теснились фотографии, среди которых на самом видном месте стояло фото Сесиль Б. де Милля. У дизайнера, оформлявшего эту комнату и подбиравшего к ней мебель, был весьма своеобразный подход к делу: снимки он расположил так, что эрцгерцог Фердинанд негодовал от соседства с карликами турецкого цирка. Больше всего здесь было фото из фильмов, в которых снималась Ильза Рудель. На многих Ильза была почти без одежды: на одном она купалась обнаженной, на других застенчиво выглядывала из-за дерева, которое закрывало самые пикантные части тела. Рудель была знаменита тем, что предпочитала роли, для которых одежда считалась элементом необязательным. На одном фото она сидела в ресторане вместе с добрым доктором Геббельсом, на другом занималась боксом с Максом Шмеллингом. Среди прочих был снимок, где рабочий нес ее на руках, однако, приглядевшись, я увидел, что этим «рабочим» был Эмиль Дженнингс, популярный актер. Это был кадр из фильма «Домик строителя». Надо сказать, что книга, которую экранизировали, и которая так же и называлась, понравилась мне больше, чем фильм.
Почувствовав запах одеколона «47 II», я обернулся и поздоровался с кинодивой.
– Я вижу, вы изучаете мою маленькую галерею, – сказал она, расставляя по местам фотографии, которые я перед этим рассматривал. – Вы, наверное, думаете, что я ужасно тщеславна, если выставляю все это напоказ, но я терпеть не могу альбомов.
– Я вовсе так не думаю, – сказал я. – Это очень интересно.
Она одарила меня той ослепительной улыбкой, от которой тысячи немецких мужчин, и я среди них, мгновенно немеют от восторга.
– Я очень рада, что вам пришлась по душе эта моя домашняя забава.
На ней была свободная пижама из зеленого бархата с длинным золотым кушаком, украшенным бахромой, и зеленые сафьяновые шлепанцы на высоких каблуках. Ее белокурые волосы были заплетены в косу и уложены узлом на затылке, как этого требовала последняя мода, но, в отличие от большинства немецких женщин, она не отказалась от косметики и сигарет. Ханжи из БДМ, Союза немецких девушек, и Женской лиги таких вещей не одобрят, поскольку они расходятся с нацистским идеалом женственности, однако я вырос в городе и считаю, что простые, чисто вымытые румяные лица хороши только для деревни. Как и большинство немецких мужчин, я предпочитаю женщин напудренных и накрашенных. Конечно, Ильза Рудель обитала совсем в другом мире, о котором обыкновенные немецкие женщины могли только мечтать. И она, наверное, думала, что нацистская Женская лига – это какая-то хоккейная ассоциация.
– Прошу прощения за то, что вас задержали в вестибюле, но, вы знаете, этажом выше живут Магда и Йозеф Геббельс, и поэтому наш дом охраняют. Хотя это и связано с определенными неудобствами, но вы сами понимаете... Кстати, я сейчас вспомнила, что обещала Йозефу послушать его речь, по крайней мере начало. Вы не возражаете?
Вопрос, конечно, прозвучал странно, поскольку его можно было задать только людям, которые находятся в коротких отношениях с министром пропаганды, нашим народным просветителем, и его женой. Мне оставалось только согласится.
– Я не против.
– Послушаем самое начало, – сказала она, включая радиоприемник «Фиалка», стоявший на баре из орехового дерева.
– Кстати, что бы вы хотели выпить?
Я сказал, что предпочитаю виски, и она не поскупилась, так что я мог бы поместить в бокал вставную челюсть целиком. Себе она налила из высокого кувшина голубого стекла «Кубок» – любимый напиток берлинцев в летнюю жару – и устроилась рядом со мной на диване, который своими формами и цветом напоминал недозревший ананас. Мы чокнулись и выпили, приемник тем временем нагрелся, и комната наполнилась мягким голосом человека, который жил этажом выше.
В начале своей речи Геббельс упрекнул иностранных журналистов в том, что они слишком увлечены критикой и тем самым создают у своих читателей искаженное представление о жизни в новой Германии. Он сделал несколько дельных замечаний, которые вызвали смех и аплодисменты у аудитории, смотревшей Геббельсу в рот. Рудель неуверенно улыбнулась, но ничего не сказала, и я так и не понял, понимает ли она, о чем вещает ее хромоногий сосед. Затем он заговорил на повышенных тонах, обрушившись на изменников – для меня осталось неясным, кого он имел в виду, – которые наносят ущерб делу национальной революции. Здесь Ильза с трудом подавила зевок. Наконец, когда Йозеф перешел к своей любимой теме – славословию в адрес Гитлера, она вскочила и выключила радио.