Мартовские иды
Шрифт:
Признаюсь, что мысль о двух замках меня отнюдь не порадовала, тем более что и один замок уже стоил немалых усилий. Мое разочарование и нетерпение могли бы стать для меня откровением, задумайся я тогда хотя б на минуту. Но дело в том, что я пустился в наше нечестивое предприятие с непроизвольным пылом, о котором сам тогда и не подозревал. Я был очарован и увлечен романтикой и опасностью происходящего. Нравственное мое чувство, как и чувство страха, были равно скованы каким-то параличом. И я стоял там с лампой и флакончиком в руках, отдаваясь происходящему с таким самозабвением, с каким ни разу не отдавался ни одному честному занятию. И А. Дж. Раффлс на коленях рядом, черные волосы взъерошены, а на губах все та же настороженная, спокойная и решительная полуулыбка, с какой — я это видел собственными глазами — он
Наконец он замкнул цепочку отверстий, выдернул замок со всеми потрохами и по самое плечо просунул мускулистую обнаженную руку в дыру и дальше — между прутьями железной решетки по ту сторону двери.
— Если, — прошептал Раффлс, — там только один замок, он должен быть посредине. Ура! Вот он! Дайте мне только его открыть — и путь наконец свободен.
Он вытащил руку, выбрал из связки отмычку и снова запустил руку в отверстие. У меня перехватило дыхание. Я слышал биение своего сердца, тиканье карманных часов и время от времени позвякивание отмычки. И вот — долгожданный миг — раздался тот самый, единственный и безошибочный, щелчок. Через минуту мы оставили за собой распахнутыми дверь красного дерева вместе с решеткой; Раффлс сидел на письменном столе, утирая лицо, а стоящая рядом лампа испускала ровный луч света.
Мы находились в скудно обставленном просторном служебном помещении за магазином, которое, однако, было отделено от него металлической шторой; один только вид последней привел меня в отчаяние. Но Раффлса это, судя по всему, совсем не огорчило; он повесил на вешалку пальто и шляпу и стал осматривать штору, подсвечивая себе лампой.
— Ерунда, — изрек он через минуту, — с этим мы мигом управимся, но по ту сторону — дверь, и с нею придется повозиться.
— Еще одна дверь! — тяжело вздохнул я. — Как вы ее одолеете?
— Взломаю складной фомкой. Металлические шторы можно поднять снизу — в этом их слабое место. Но шума не избежать — и тут-то, Кролик, вы мне и понадобитесь: без вас мне не справиться. Будете следить сверху и стуком давать мне знать, когда поблизости никого не будет. Я вас провожу и посвечу вам.
Стоять одному на стреме — легко представить, до чего мне этого не хотелось; и все же чудовищная ответственность, которую на меня возлагали, странным образом будоражила все мои чувства. До тех пор я был всего лишь зрителем; теперь мне предстояло стать участником. И этот новый стимул заставил меня окончательно отринуть мысли о совести и самосохранении, которые я и без того предал забвению в своей душе.
Посему я, не пикнув, занял наблюдательный пост в комнате над магазином. Окнами она выходила на улицу, и, на наше счастье, в числе того, что сохранили в квартире на усмотрение будущего съемщика, оказались жалюзи, причем уже опущенные. Мне оставалось — чего уж проще! — высматривать из-за планок, чтобы топнуть два раза, если кто-то приближается к дому, и один — когда улица снова пустела. Звуки, что до меня доносились — а я как-никак находился прямо над Раффлсом, — были, за исключением металлического скрежета в самом начале, очень слабыми, но и они полностью прекращались, стоило мне два раза постучать носком ботинка о пол. За час, что я провел у окна, полисмен проходил мимо дома раз шесть, а человек, которого я считал сторожем у ювелиров, и того больше, и они отняли у нас тридцать с лишним минут. Один раз — но только один — я смертельно перепугался: сторож вдруг остановился и посмотрел через «глазок» в залитый светом магазин. Я ждал свистка. Я ждал петли или тюрьмы! Но Раффлс прилежно следовал моим сигналам, и сторож пошел себе дальше, ничего не заподозрив. В конце концов и мне был подан условный сигнал. Освещая путь спичками, я спустился по широкой лестнице, затем по узенькой каменной, пересек дворик и поднялся в комнату, где Раффлс встретил меня крепким рукопожатием.
— Прекрасно, дружок! — сказал он. — В трудную минуту вы все так же надежны и заслужили награду. Я взял на тысячу фунтов, ни на пенни меньше — все у меня в карманах. А в этом шкафчике я обнаружил кое-что еще — приличный портвейн и сигары, предназначенные для коллег бедняги Дэнби. Глотните, вам сразу полегчает. Я также выяснил, где туалет; перед уходом нужно умыться и почиститься, а то я черен как трубочист.
Железная штора была опущена, но он настоял на своем
— Долго ли я обдумывал? — повторил Раффлс, когда мы неспешно шли предрассветными улицами с таким видом, будто возвращаемся с танцев — Нет, Кролик, мне это и в голову не приходило, пока я с месяц тому назад не увидел, что верхний этаж сдается внаем. Тогда я купил в магазине пару вещиц — чтобы разведать на месте что и как. Кстати, я ведь за них так и не заплатил. Клянусь Юпитером, завтра же непременно рассчитаюсь, и если это не идеальная справедливость, значит, ее вообще не существует на свете. Первая вылазка продемонстрировала мне возможности магазина, вторая — невозможность взять его в одиночку. Так что я, можно сказать, поставил крест на своих планах — и тут появляетесь вы, из всех вечеров именно в этот, да еще в самом подходящем состоянии! Но вот мы и в Олбани. Надеюсь, камин не успел догореть; не знаю, Кролик, как вы, а я продрог не хуже Китсовой совы.
Возвращаясь с преступления, он еще мог думать о Китсе! Он был способен мечтать об очаге, как любой смертный. Во мне словно что-то прорвалось, и понимание того, как именуется на простом английском языке наше приключение, окатило меня ледяной волною. Раффлс был взломщиком-грабителем. Я помог ему провести одно ограбление, значит, я тоже взломщик. Однако же я мог греться у его огня и смотреть, как он освобождает карманы, словно мы с ним не совершили ничего чудесного или чудовищного!
Кровь застыла у меня в жилах. Мне стало тошно. В голове у меня помутилось. Как любил я этого мерзавца! Как я им восхищался! И вот теперь эти любовь и восхищение должны обратиться в ненависть и отвращение Я ждал перемены. Я надеялся ощутить ее в своем сердце. Но ждал и надеялся я напрасно!
Я смотрел, как он выгребает из карманов награбленное; столешница переливалась блеском сокровищ. Кольца — дюжинами, бриллианты — десятками; браслеты, кулоны, эгретки, ожерелья; жемчуга, рубины, аметисты, сапфиры; и бриллианты везде, на всем — бриллианты, испускающие разящие лучи; они ослепляли меня — слепили — заставляли отрицать очевидное, потому что забыть я уже не мог. Последним он извлек из внутреннего кармана не драгоценный камень, но мой собственный револьвер. Это ударило мне по нервам. Я, вероятно, что-то сказал — и протянул руку. Как сейчас вижу Раффлса — он снова глядит на меня своим ясным взором из-под дуги высоких бровей. Как сейчас вижу — вот он со своей спокойной циничной усмешкой извлекает патроны, прежде чем вернуть мне оружие.
— Вы можете мне не поверить, Кролик, — произнес он, — но я первый раз имел при себе заряженный револьвер. В общем и целом, думаю, это придает уверенности. Но случись что не так — легко оказаться в неприятном положении, даже пустить его в ход, а ведь это совсем не игрушка. Мне, правда, частенько приходило в голову, что человек, только что совершивший убийство, должен испытывать потрясающее ощущение — пока его не взяли в оборот. Да не переживайте вы так, дружище, мне это ощущение незнакомо, и, полагаю, я его никогда не изведаю.