Мартовские коты. Сборник
Шрифт:
Сашка забрался на заднее колесо, перемахнул через борт, лег ничком на родительскую кровать, и «ЗИЛ» тронулся.
Коты никогда не оправдываются.
Улья Нова
День медика
Было воскресенье, девятнадцатое июня. День медика, почитаемый бабушкой как большой праздник, с которым, с натяжкой, могли соперничать лишь Новый год и Яблочный Спас.
Проснувшись по-дачному, около полудня, мы, не торопясь, набросили изумрудно-зеленую клеенку на большой старый стол под яблонями. Ко времени нашего праздничного завтрака у соседей, в новом кирпичном особняке, уже выстукивали молотками таджики. Их усердный труд еще сильнее
Мы еще студенты и не женаты. Сидим, обнявшись, на старенькой садовой качалке, на выгоревшем жестком матрасе, не раз попадавшем под дождь. Небо прозрачное и ясное, чувствуется, что дождя не будет ни к вечеру, ни ночью. За спиной, в саду, уже вовсю рассыпано щебетание, чириканье и посвистывание, прерываемое задумчивым шелестом ветра в листве соседских лип и нашей старой ивы, большущего, кривого, но живучего дерева, к черному стволу которого прибит давно заброшенный скворечник.
Стоило начать завтрак, как из-за угла дома беззвучно возникает парочка соседских котов. Впереди по дорожке невесомо пробирается Друг, серый, изящный, похожий на маленькую рысь. Добродушный и ласковый, он иногда целыми днями бродит вокруг нашего дома. В ясные дни он умывается под яблоней, растянувшись на скамейке, греется на солнышке или наблюдает за нами с крыши террасы. Несколько раз, во время дождя, он грустил на нашем крыльце, под козырьком, потом, отчаявшись, царапал входную дверь, с надеждой заглядывал в низенькое окошко и протяжно причитал.
Скорее всего, он рассказывал о том, как пережил здесь, в деревне, свою первую зиму. Дни были короткими, ветер гулял по опустевшим заснеженным клумбам под бетонно-серым, низким небом. Заколоченные дачки съежились среди сугробов. Крюкастые черные яблони превратились в ворчливых замерзающих старух. Изредка сосед, пожилой хмурый пчеловод, выплескивал котам в кастрюльку чуть теплый суп. Большая часть варева доставалась здоровенному вожаку по кличке Доктор. Этот дымчато-серый котище наводит страх на всех местных кошек: он беззвучно надвигается, сверкая глазами, с каждым шагом увеличиваясь в размерах и угрожающе пригибаясь к земле. Мелкие кошки, поджав хвосты, разбегаются от него с жалобными трусливыми воплями.
Зимой сосед пускал Доктора в дом, подкармливал рыбой, разрешал греться у камина и спать в ногах. Однажды, ласково поглаживая Доктора, сосед рассказал, как глубокой осенью в деревне чуть было не умер от сердечного приступа. Он целый день лежал на диване, не в силах подняться и позвонить сыну в Москву. Сердце в его груди сжалось в кулак: казалось, острые ногти вонзаются все глубже, и оно кровоточит. Вдруг скрипнула и медленно отворилась дверь, и в комнату беззвучно проник серый котище. Он посидел на пороге, с достоинством покачивая боками, прошелся по ковру, запрыгнул на диван и забрался хозяину на грудь. Тот был не в силах пошевельнуться и прогнать кота, и вскоре на его груди, широко распахнув сине-серые глазищи, уже сидел таинственный ушастый сфинкс и тарахтел, как старенький «Запорожец». Вдруг что-то произошло, тяжесть тоненькой струйкой стала куда-то утекать, сердце, сжатое в кулак, расслабилось, и боль ушла. После этого случая Доктору можно заходить в дом, валяться на диванах, растягиваться в креслах, есть на кухне и даже безнаказанно залезать на стол.
Все остальные соседские коты, и в их числе наш худой, ласковый Друг, в морозные дни, в метель и пургу грелись в сарае или, недовольно нахохлившись, сидели на крыльце. Окно кухни дразнило их чуткие носы ароматами сырников с ванилью, курочки, поджаренной до золотой корочки в кукурузном масле, тушеной телятины. И они обреченно мурлыкали на голубом ветру, приносящем из леса запах сырости и хвои. От морозов и снегопадов их шерсть с каждым днем становилась длиннее и пушистее, что придавало бездомной банде дикий и лихой вид. Они исхудали, стали осторожными, юркими и пугливыми. При любой возможности они старались украдкой проскользнуть в дом, пробраться на кухню и стянуть у хозяина что-нибудь со стола. Он бегал за ними по дому, ругаясь, ловил за хвост, хватал за шкирку, выносил на улицу и швырял в снег.
Друг все это рассказывал, постанывая и причитая. У нашей запертой двери, осыпаемый капельками дождя, пугливо прижимая уши от раскатов грома, и жалобно просился внутрь. Несколько раз я тайком запускала его в терраску-прихожую. Он благодарно терся об ноги, ласкался, бормотал что-то и затихал, спрятавшись под стулом. Обнаружив его, бабушка ворчала: «Не люблю я этого кота, морда его мне не нравится, непорядочный он». И сурово теснила растерянного Друга ногой в сторону двери. Выпроводив незваного гостя на улицу, она придирчиво осматривала терраску-прихожую и пересчитывала рыбу, что размораживалась на столе под полотенцем. Безразличие и подозрительность бабушки очень расстраивали Друга, но он не терял надежду. Часто он бродил возле нее по грядкам, терся об ноги, сидел рядом на скамейке, ласкаясь и тыча головой в усталые руки. Но бабушка оставалась неприступной. Большее, что она могла для него сделать – это, ворча и покрякивая, вынести вчерашнюю пшенную кашу и положить на фанерку в саду подальше от дома, чтобы кот не пробрался украдкой внутрь и чего-нибудь не стащил.
На запахи сервелата, сыра и икры, разнесенные ветром по округе, за Другом по пятам, почти не касаясь земли, скользит более мелкий, вороватый и пугливый Дымок. Однажды бабушка застала его на кухонном столе при попытке украсть большой кусок индейки. Рассвирепев, она хлопнула в ладоши, плеснула в убегающего вора ледяной колодезной водой из кружки и обозвала шпаной.
Как две тени, коты неслышно возникают возле нас. Друг бродит вокруг стола, назойливо и пронзительно клянчит. Он встает на задние лапы и, опираясь мне на колено, заглядывает в глаза своими зелеными и хитрющими глазищами. Он легонько выпускает когти мне в колено, а сам искоса поглядывает на мою тарелку. Дымок сидит в сторонке и с напускным безразличием умывается, украдкой наблюдая за бабушкой. Друг запрыгивает на качалку и утыкается влажным и теплым носом в мой нос. Бабушке все это надоедает: соседские и вообще какие-либо другие коты быстро выводят ее из себя. Она хлопает в ладоши, шикает и, торжествуя, поглядывает вслед двум серым попрошайкам, которые убегают, не урвав ни крошки с праздничного стола.
Мы пьем из чашек, каждая из которых принадлежит к разным сервизам. Чай, даже из пакетиков, заваренный колодезной водой, кажется бархатно-горьковатым, пробуждающим, как будто к нему подмешано милинское небо. Бабушка прихлебывает горячий чай и по-купечески протягивает его через кусочек сахара. Вокруг нарастают гул и жар, а здесь, во дворе, под деревьями, прохладно и даже немного сыро – наш старый деревенский дом, помнящий еще прабабушку, находится в низине. В комнатах с невысокими потолками и маленькими приземистыми окнами царят прохлада и полумрак. Несмотря на недавний ремонт, запахи старины, земли, плесени и печки иногда вдруг просыпаются и начинают кружить вместе со сквозняками. А ночью тут и там из тишины, между фанерными стенами возникает упорное шуршание, раздается пугливый звук мышиного ужина. Из глубины старого дивана слышны осторожные перебежки проживающего там семейства. Это совершенно неудивительно, учитывая натянутые отношения бабушки с соседскими котами.
К тому времени, когда мы перешли к торту, то есть, собственно, начали отмечать бабушкин праздник, с трех разных сторон в беседу ворвались завывания газонокосилок. Это, не отставая друг от друга, соседи выстригали лютики, одуванчики, клевер и подорожник на лужайках перед старыми деревенскими домами, где когда-то бродили куры. Соседям казалось, что бобрик сорных трав имеет сходство с газонами из журналов про красивую жизнь.
Сегодня бабушкин день, поэтому она предается воспоминаниям, а мы, устроившись поудобнее, слушаем. А еще перемигиваемся, хрустим вафельным тортом, раскачиваемся, отчего качалка заунывно скрипит. Все это выводит бабушку из себя, она командует прекратить. Ей хочется рассказывать торжественно, в полной тишине, и в ее глазах горят нетерпеливые задорные огоньки. Вот она отодвинула чашку в сторону, уютно нахохлилась, оперлась на локти и неторопливо начала. Иногда на выцветший бледно-голубой тент, у нас над головами, падают недозрелые яблоки и рано пожелтелые листики старой антоновки.
Бабушкины истории я слышала сотню раз. Я знаю наизусть, что в сорок третьем году она окончила медицинское училище и тут же была распределена в госпиталь № 3376 операционной сестрой. Он располагался на окраине небольшого молдавского городка, в здании школы из бурого кирпича. В классах истории, математики и географии, где совсем недавно по доске скрипел мел и в проходах между партами на переменах бегали первоклассники, теперь рядами стояли койки, на которых стонали раненые. А в соседнем классе могла находиться операционная. Раненых привозили с фронта в маленьких пыхтящих автобусах, оборудованных под санитарные машины. В школьных коридорах, озаренных солнцем сквозь окна с белыми бумажными крестами, теперь пахло хлоркой, ментолом и карболкой. А весной за окнами цвела в саду черемуха, позже – вишневые, абрикосовые и персиковые деревья. Ветер осыпал подоконники белыми лепестками, а на лестницах, в кабинетах и классах школы-госпиталя белели халатики медсестер. Девушки бегали по этажам с капельницами, градусниками и шприцами, что-то всегда бренчало и позвякивало в их руках. Медикаментов, даже самых простых и необходимых, не хватало, ближе к концу войны прижился негласный метод лечения: ампутировав конечность, рану оставляли загнивать, чтобы разводившиеся под бинтами черви помогли культе зарубцеваться. От рассказов о госпитале мне всегда делалось не по себе. Я представляю стоны, запах крови и гноя, крики, бледные, землистые лица, духоту и суету, звук рвущегося бинта и холодный, устрашающий перестук инструментов в операционной. А еще спинку койки с поникшей гимнастеркой и прислоненный к стене костыль. Бабушка же, напротив, вспоминая госпиталь, как будто начинает мерцать, а ее маленькие и мутные глаза становятся ярко-голубыми, в цвет неба.