Мартовские коты. Сборник
Шрифт:
За свою помощь бабушка никогда не брала денег, но от конфет, халвы, варенья или банки маринованных огурцов отказывалась неуверенно. После войны ей на всю жизнь досталась боязнь голода, страх, что когда-нибудь придется снова перебиваться прогорклой мамалыгой и жидким картофельным супом. Поэтому постепенно в подполе разрасталась коллекция ее медицинских трофеев.
Для бабушки никогда не существовало исключений. К кому бы ее ни позвали, она решительно неслась сражаться с болезнью. Даже в крайний дом у реки, во владения страшного, косматого старика, своего бывшего одноклассника, дезертира, ныне главаря местных воров. Входя в его полутемную, грязную комнату, бабушка бесстрашно ворчала, что в помещении тяжелый, затхлый и прокуренный воздух. «Как же тебе не стыдно», – пела она, оттягивая обессилевшему, еле живому старику веко и заглядывая в глаз. «Что же у тебя грязь такая, бутылки валяются, разве можно так жить?» Она пихала ему под мышку градусник, продолжая монотонную стыдящую песнь. Она заставляла его пить воду, много воды, а потом блевать в старый алюминиевый таз, сопровождая процедуры неизменными всхлипываниями,
Покойной Зине, его любовнице, которая сидела за воровство всего пару раз, бабушка делала уколы от давления. Зинин обшарпанный синий домик виднеется сквозь листву огромного яблоневого сада. Полная, чернобровая воровка Зина часто приглашала нас прийти к ней, потрясти эти яблони и собрать все, что понравится. Однажды, примерно в такой же жаркий день в конце июня, к нам, плача навзрыд, прибежала взъерошенная женщина, а с ней – два небритых типа с наколками на пальцах. Они сбивчиво чего-то объясняли, дымили папиросами и хрипло, раскатисто кашляли. Оказалось, Зинину внучку, худенькую, бледную девочку одиннадцати лет, ударило в речке током от провода насоса. Посиневшую девочку вытащили из воды, положили возле картофельного поля и ринулись к нам. И бабушка, забыв на плите варенье, понеслась на выручку в домашних тапках, шаркая, прихрамывая и причитая на ходу. Вокруг девочки уже собралась толпа, старушки на всякий случай начали тихонько всхлипывать и выть, кусая уголки платков. Бабушка, как дирижер, кивнула в знак приветствия, заставив всех расступиться и замолчать. Она склонилась над девочкой и долго колдовала, массировала, причитая свое неизменное: «Царица мать небесная, пресвятая богородица». А потом девочка вдруг пошевелилась, приоткрыла тусклые, словно затянутые целлофаном, глаза... За все эти и многие другие подвиги зловещий старичок-вор однажды поклялся, что никто из его дружков никогда и близко не подойдет к нашему участку. И наш дом, окрашенный в цвет яблоневой листвы, набитый столетними матрацами, книгами, старыми электрическими чайниками, доисторической посудой и почти музейной одеждой, оставался нетронутым во время ежегодных зимних краж...
На улице пустынно, не видно ни детей на велосипедах, ни машин, ни мамаш с колясками, ни прохожих. Бабушка на ходу продолжает высматривать, нет ли кого-нибудь вдалеке и поблизости, чтобы напомнить про День медика и собрать заслуженные поздравления. Я же иду рядом с ней, продолжая раздумывать о рыжем поваре. За свою жизнь я прослушала его историю, по меньшей мере, раз тридцать, и с самого детства не сомневалась, что бабушка была одной из двух легкомысленных и смешливых Светиных подруг. Я представляю, как рыжий трясется по кочкам проселочной дороги в грузовике, везущем его на фронт. Он сидит на скамье, и ворот гимнастерки непривычно натирает ему шею, а сапоги на полразмера меньше сдавливают пальцы, особенно почему-то на левой ноге. Пахнет кирзой, потом и табаком. Он понуро смотрит назад, через поле, на отдаляющийся госпитальный сад. Дорожная пыль из-под колес постепенно заволакивает уголок бурой кирпичной стены госпиталя. И кто-то из солдат, сидящих рядом с ним на лавке грузовика, выпустив сизый дым, задорно затягивает: «Что ж ты, Вася, приуныл, голову повесил, ясны очи замутил, хмуришься, не весел?».
Группки незнакомых людей с детьми идут с речки, шлепая вьетнамками об асфальт. У них самодовольный курортный вид, в руках циновки, надувные круги и зонтики от солнца. Травы только-только зацвели, в воздухе растворен теплый, душистый мед. Небо высокое, голубое, с редкими белесыми наледями перистых облаков. Над дальним еловым лесом, таинственным и сказочным, в котором летают черные дятлы и серые совы, а в оврагах лежат вывороченные вековые сосны, скользит беспечный крошечный самолет. И совершенно не хочется уезжать в Москву. Мы упрашиваем бабушку проводить нас только до поворота, но она не соглашается и упрямо следует дальше. На повороте друг напротив друга располагаются два дома. Справа дача полковника, обнесенная глухим высоким забором. Сквозь прорези ворот виден приземистый уютный дом с террасой, упакованный в пластик бледно-розового цвета. Бабушка, вытянув шею, высматривает, нет ли там на лужайке, возле качелей, старичка-полковника с женой. Но к воротам бросается овчарка, начинает оглушительно лаять, опираясь передними лапами о запертую железную калитку. И мы, на всякий случай, прибавляя шаг, переходим на противоположную сторону. Через дорогу от дачи полковника расположен бесхозный на вид участок, заросший высокой полынью, пижмой и осокой. Это резиденция Сере-ги, самого неудачливого из местных воров. Бабушка, как экскурсовод, нашептывает, что не так давно Серега снова загремел в тюрьму. Его жена Галина, интересная, в смысле красивая, женщина за сорок, ведет здесь разгульную жизнь с компанией собутыльников. Вор Серега на этот раз попал в тюрьму исключительно по собственной глупости. Зимой, раскурочив фанерную дверку отмычкой, он вынес из домика нашего соседа телевизор, обогреватель, матрас и несколько мельхиоровых ложек. Совершив кражу удачно и легко, он попытался продать награбленное кому-то из дачников, и был позорно пойман с поличным. Серега с детства был невезучим. Бабушка помнит его еще ребенком, болезненным русым мальчиком с наглыми карими глазенками. Как-то она прибежала спасать его от солнечного удара, в другой раз бегала к соседям и упрашивала отвезти в больницу семилетнего будущего вора с аппендицитом. На этот раз Сереге придется отсидеть в тюрьме года три.
– И
Дом всем видом показывает, что крайне опечален очередным заключением хозяина – грязно-голубой, трухлявый, унылый, он ушел до низеньких окошек в землю, завалился вбок. Заднее крыльцо покосилось, как вывихнутая челюсть, на вытоптанной лысой земле перед ним валяется грязная алюминиевая кастрюля и голова куклы.
– Быстрей, быстрей шевелитесь, а то не успеем, придется машину ловить, – ворчала бабушка. И мы, ускорив шаг, почти побежали вдоль серых кривых кольев, что торчали среди кустов малины, напоминая, что в лучшие времена здесь был забор. Трава стрекотала и пиликала целым оркестром притаившихся кузнечиков. Вдруг впереди, где заканчивался заросший заброшенный сад, покачнулся угловой кол забора, шевельнулись заросли малины, крапивы и осоки и что-то светлое вырвалось на дорогу. Рыжий котенок, осторожно отряхнув задние лапки от песка, не спеша направился по пыльной обочине нам навстречу. Не проявляя никакого интереса к окружающему, он брел сосредоточенный и погруженный в какие-то безрадостные кошачьи мысли, понуро глядя на асфальт перед собой. Он приближался к нам: маленький, прозрачный, с впалыми боками. Его грязный желто-рыжий хвост волочится по асфальту, подтверждая полное смирение и покорность судьбе. Но блеклый, свалявшийся пух казался теплым, и котенок, несмотря на пыльный вид, излучал какое-то милое, медовое сияние.
– Ой, глядите-ка... – завороженная, бабушка остановилась.
Мы тоже остановились рядом с ней. Рассматривая котенка, бабушка упустила из виду, что, перегородив дорогу, мы можем помешать машинам, велосипедистам и прохожим, а ведь обычно она очень боится чем-нибудь стеснить окружающих. Забыла она и о том, что мы опаздываем на автобус, и, кажется, на несколько мгновений выпустила из памяти, что сегодня День медика. Котенок, приблизившись, сел на обочине, внимательно заглянул каждому из нас в лицо желтыми глазенками, тихонько и жалобно мяукнул. Он сидел перед нами мятый, пыльный, провожал изумленным взглядом пролетающих мимо мух, нюхал ветер и в ответ на далекие гудки шевелил ушами. Растроганная бабушка подошла к нему, согнулась, уперев руки в коленки, и сочувственно, нараспев, спросила:
– Милый, чей же ты такой грязный и худой? Она погладила облезлую маленькую голову так,
как гладят обычно детей. Ребенок бы постарался увернуться от ласки незнакомого человека, а рыжий в ответ вытянулся всем тельцем, посильнее прижался головой к бабушкиной теплой ладони, нежно и мечтательно зажмурился, замер и замурчал. Он кротко и доверчиво смотрел на бабушку, и казалось, его остренькая, худая мордашка была усыпана веснушками. Бабушка, пытливо заглянув в его желтые глаза, еще раз тихонько спросила:
– Чей ты такой?
Не получив ответа, она вдруг легонько зачерпнула котенка под живот, оторвала его, невесомого, от асфальта, прижала к груди и решительно заявила:
– Кузькой тебя назову! Будешь нашим Кузькой!
Мы стояли в сторонке и изумленно наблюдали за происходящим, зная, что бабушка кошек недолюбливает и всегда отгоняет от дома, чтобы они не лазали по столам и не таскали с кухни еду. Встреться нам на пути сотня холеных, породистых и красивых котят, доставленных прямо с выставки, она бы не обратила на них внимания и равнодушно прошла мимо, подгоняя нас к остановке. Но рыжий с первого взгляда поразил ее грязным неухоженным видом, мятой и облезлой шерсткой, худенькой заостренной мордочкой беспризорника. Чтобы растопить бабушкино гранитное, закаленное работой в госпитале, детдоме и больницах сердце, видимо, нужно было быть именно таким: кротким, невесомым, с царапиной на носу и на ухе, с серым от пыли поникшим хвостом. А еще с огромными печальными глазами, устало и разочарованно оглядывающими окружающее. Миллионы котов спокойненько проследовали бы мимо по своим делам, никак не отразившись в бесстрастном сердце бабушки, они, возможно, вообще остались бы незамеченными. Но рыжий, выбравшись из зарослей крапивы, разжалобил и завоевал ее с первого взгляда.
Он как влитой поместился в ее руке, словно был создан для того, чтобы она разгуливала, прижимая его к груди.
– Будешь жить со мной. Вымою тебя. Расчешу. Ты, наверное, сегодня еще ничего не ел? – ласково, но властно бормотала бабушка, совершенно забыв про нас. По ее лицу чувствовалось, что решение уже принято окончательно и бесповоротно. Котенок не возражал, не сопротивлялся, а отдался на произвол судьбы. Он как-то сразу почувствовал, что, если эта волевая, упрямая старушка что-нибудь задумала, спорить с ней бесполезно, она все равно сумеет убедить любого в своей правоте. Легче подчиниться, чем сопротивляться и возражать. Котенок понял это без слов, согласился, покорно обмяк в сильной и теплой руке, не пытаясь вырваться и убежать. Он просто висел, как ручка невидимого мехового ридикюля или потертого военного чемодана. Молчал, тихонько посапывал и смирно ожидал, что с ним произойдет дальше. И, надо сказать, его молчаливое согласие и послушание очень пришлись бабушке по душе.
Мы уже подходили к шоссе, а она все еще с жалостью осматривала своего котенка, нашептывая:
– Подожди, сейчас ребят проводим и пойдем домой обедать.
Он слушал и кротко разглядывал свою бабушку большущими желтыми глазами. Безупречной кошачьей интуицией во время этого молчаливого знакомства он разузнал о ней многое: что на бабушку можно положиться, что она любит кормить и выхаживать, что она будет заботиться, нудить, воспитывать, а в случае беды взвалит всех на плечи и потащит на себе. Решительный вид бабушки свидетельствовал о том, что с каждым шагом прогулки с прижатым к груди рыжим трофеем она все больше укрепляется в намерении ни за что не выпускать его, донести домой и оставить жить с нами. Искоса наблюдая за тем, как она поглаживает котенка и тихонько шепчет: «Кузенька! Беспризорник!», мы осторожно переглядывались и многозначительно подмигивали друг другу.