Шрифт:
Александр Неверов
МАРЬЯ-БОЛЬШЕВИЧКА
1
Была такая у нас. Высокая, полногрудая, брови дугой поднимаются черные! А муж с наперсток.
Козанком зовем мы его. Так, плюгавенький - шапкой закроешь.
Сердитый - не дай господи. Развоюется с Марьей, стучит по столу, словно кузнец молотком.
– Убью! Душу выну...
А Марья хитрая. Начнет величать его нарочно, будто испугалась:
– Прокофий Митрич! Да ты что?
– Ёашку оторву!
Она еще ласковее:
– Кашу я нынче варила. Хочешь?
Наложит
пустит, звездочек масляных наделает. Стоит с поклоном, угощает по-свадебному:
– Кушай, Прокофий Митрич, винрвата я перед тобой...
Любо ему - баба ухаживает, нос кверху дерет, силу большую чует.
– Не хочу!
А Марья, как горничная, около него: воды подает, кисет с табаком ищет. Разуется он посреди избы - она ему лапти уберет, портянки в печурку сунет. Ночью на руку положит, по волосам погладит и на ухо мурлычет, как кошка... Ущипнет Козанок ее - она улыбается.
– Что ты, Прокофий Митрич! Чай, больно...
– Беда - больно... раздавил...
И еще ущипнет: дескать, муж, не чужой мужик. Натешит сердце, она начинает его:
– Эх ты, Козан, Козан! Плюсну вот два раза, и не будет тебя... Ты думаешь, деревянная я? Не обидно терпеть от такого гриба?
2
Раньше меньше показывала характер Марья, больше в себе носила домашние неприятности. А как появились большевики со свободой да начали бабам сусоли разводить - что вы, мол, теперь равного положения с мужиками, - тут и Марья раскрыла глаза. Чуть, бывало, оратор какой - бежит на собранье.
Вроде стыд потеряла. Подошла раз к оратору и глазами играет, как девка. Идемте, говорит, товарищ оратор, чай к нам пить.
Козанок, конечно, тут же в лице изменился. Глаза потемнели, ноздри пузырями дуются. Ну, думаем, хватит он ее прямо на митинге. Все-таки вытерпел. Подошел бочком, говорит:
– Домой айда!
А она - ларочно, что ли, - встала на ораторово место да с речью к нам:
– Товарищи крестьяне!
Мы так и покатились со смеху. Тут уж и Козанок вышел из себя:
– Товарищ оратор, ссуньте ее, черта!
Дома с кулаками на нее налетел:
– Душу выну!
А Марья поддразнивает:
– Кто это шумит у нас, Прокофий Митрич? Страшно, а не боязно...
– Подол отрублю, если будешь по собраньям таскатьсяГ..
– Топор не возьмет!
Разгорелся Козанок, ищет - ударить чем. Марья с угрозой:
– Тронь только: все горшки перебью о твою козанячью голову...
С этого и началось. Козанок свою власть показывает. Марья - свою. Козанок лежит на кровати, Марья - на печке. Козанок к ней, она - от него.
– Нет, миленький, нынче не прежняя пора. Заговенье пришло вашему брату...
– Иди ко мне!
– Не пбйду.
Попрыгает-попрыгает Козанок да с тем и ляжет под холодное одеяло. Раз до того дело дошло - смех! Ребятишек она перестала родить. Родила двоих схоронила. Козанок третьего ждет, а Марья заартачилась. Мне, говорит, надоела эта игрушка...
– Какая игрушка?
– Эдакая... Ты ни разу не родил?
– Чай, я не баба.
– Ну и я не корова - телят таскать тебе каждый год. Вздумаю когда рожу...
Козанок - на дыбы:
– Я тебе башку оторву, если ты будешь такие слова говорить!..
Марья тоже не сдает. "Я, говорит, бесплодная стала..."
– Как бесплодная?
– Крови во мне присохли... А будешь неволить - уйду от тебя.
В тупик загнала мужика. Бывало, шутит на улице, по шабрам ходит; после этого - никуда. Ляжет на печку и лежит, как вдовец. Побить хорошенько уйдет. Этого мало, на суд потащит, а большевики обязательно засудят: у них уж мода такая - с бабами нянчиться. Волю дать вовсю - от людей стыдно, скажут - характера нет, испугался. Два раза к ворожее ходил - ничего не берет! Начала Марья газеты с книжками тaскать из союзного клуба. Развернет целую скатерть на столе и сидит, словно учительница какая, губами шевелит. Вслух не читает. Козанок, конечно, помалкивает. Ладно уж, читай, только из дому не бегай. Иногда нарочно пошутит над ней:
– Телеграмму-то вверх ногами держишь... Чтица!..
Марья внимания не обращает. А книжки да газеты, известно, засасывают человека, другим он делается, на себя непохожим. Марья тоже дошла до этой точки. Уставится в окно и глядит.
"Мне, говорит, скушно..."
– Чего же ты хочешь?
– спросил Козанок.
– Хочу чего-то... нездешнего...
Казнится-казнится Козанок, не вытерпит:
– Эх, и дам я тебе, чертова твоя голова! Ты не выдумывай!..
А она и вправду начала немножко заговариваться. В мужицкое дело полезла. Собранье у нас - и она торчит. Мужики стали сердиться:
– Марья, щи вари!
Куда там! Только глазами поводит. Выдумала какой-то женотдел. И слова такого никогда не слыхали мы - не русское, что ли. Глядим, одна баба пристала, другая баба пристала, что за черт! В избе у Козанка курсы открылись. Соберутся и начнут трещать. Комиссар из Совета начал похаживать к ним. Наш он, сельский, Васькой Шляпунком звали мы его прежде; перешел к большевикам - Василием Ивановичем сделался. Тут уж совсем присмирел Козанок. Скажет слово, а на не.го в десять голосов:
– Ну-ну-ну, помалкивай!
Комиссар, конечно, бабью руку держит - программа у него такая. Нынче, говорит, Прокофий Митрич, нельзя на женщину кричать - революция... А он только ухмыляется как дурачок.
Сердцем готов надвое разорвать всю эту революцию - но боязно: неприятности могут выйти. А Марья все больше да больше озорничает. "Я, говорит, хочу совсем перейти в большевистскую партию". Начал Козанок стыдить ее. "Как, говорит, тебе не стыдно? Неужели, говорит, у тебя совести нет? Все равно не потерпит тебе господь за такое твое поведение".