Марья Карповна

Труайя Анри

Печальный звон колоколов приветствовал рабу Божию Марию, готовящуюся войти в Царствие Небесное. Церковь в Степанове была маленькой, бедной, фрески на ее стенах растрескались, образы иконостаса потемнели от дыма. Носильщики поставили открытый гроб на козлы, обтянутые черной тканью, посреди храма. Началась служба. Дрожащий голос немыслимо взволнованного отца Капитона терялся где-то в его бородке, однако хор, составленный из крепостных крестьян, пел слаженно и торжественно-печально.

После отпустительной молитвы всем раздали свечи. Сотня трепещущих огоньков замерцала в полутьме храма. От запаха ладана перехватывало дыхание. Время от времени капля горячего воска скатывалась с конца длинной тонкой свечи, которую Алексей держал в левой руке, на его пальцы, обжигая их, но он не чувствовал боли, не в силах отвести взгляда от сияния, окружавшего гроб. Обстановка мешала ему глубоко ощущать горе, но он старался держаться

прямо и сохранять на лице выражение мужественной печали. Наконец перешли к обряду прощания: теперь можно было в последний раз взглянуть на усопшую, после чего гроб полагалось закрыть. Алексей склонился к матери. Венчик съехал набок – он осторожно поправил бумажную ленточку. Потом приложился губами к холодной щеке, в которой, как ему показалось, не было уже ничего человеческого. «Вот… – подумал он, – вот тут тебе и власть, и интриги, и требовательность, и гордыня, и пристрастия, и суеверия… весь клубок в одном ящике… И никакой силе в мире его не распутать и отсюда не вытащить…» Позади он слышал тяжелое дыхание Левушки. И вдруг ему захотелось, чтобы все поскорее закончилось: чтобы Марью Карповну уже похоронили, и соседи разъехались по домам, и крестьяне разошлись, и он остался один и оказался в Санкт-Петербурге, забыв обо всем этом кошмаре.

Могилу для Марьи Карповны, согласно ее воле и несмотря на протесты священника, вырыли в саду поместья, рядом с любимым ее розарием. Вечером в Горбатове устроили поминки – были приглашены все соседи. Времени между похоронами и поминками Агафье Павловне как раз хватило, чтобы прийти в себя, сообразить, каким должно быть меню, и распределить места за столом. Все слуги ей беспрекословно повиновались. Смертельно бледная, измученная, суетливая, она надеялась, что дела и хозяйственные заботы помогут ей утишить скорбь об утрате. По мере того как блюда на столе сменяли друг друга, она держалась все увереннее, будто Марья Карповна с того света давала ей точные указания, что и когда делать. Отец Капитон сидел во главе стола. Сметанов много пил и много плакал. Время от времени он вскрикивал: «Ее унесли! Ее у меня похитили!» – и сразу же за этим залпом выпивал стакан водки.

Гости разошлись, и Алексея поразило, какая тишина сразу же установилась в большом доме. Стало так, словно без Марьи Карповны даже сами эти стены утратили смысл существования. Братья отправились в кабинет, и там старший, не теряя времени на пустые разговоры, спросил младшего:

– И что же ты теперь собираешься делать?

– Не понимаю, – уставился на него Левушка. – Не понимаю! Для меня ничто не переменилось.

– Значит, ты все равно намерен жениться на Агафье?

– Разумеется.

– Но ты же теперь не обязан!

– Как это – «не обязан»? Не женюсь – так стану бояться!

– Кого?!

– Маменьки!

– Но она же умерла!

– Вот именно, – пробормотал Левушка и торопливо перекрестился.

На следующий день крестьяне выловили из пруда бездыханное тело Кузьмы. Прежде чем броситься в воду, художник перерезал себе вены на руках. Все считали, что он покончил с собой, так как не мог смириться с утратой Марьи Карповны, своей благодетельницы.

XVII

Из-за траура свадьбу Левушки с Агафьей Павловной пришлось отложить на два месяца. Алексей, который к тому времени уже покинул Горбатово и вернулся в Санкт-Петербург, на венчании не присутствовал. Он приехал вновь в имение только к середине декабря, чтобы уладить на месте кое-какие дела, связанные с наследством. Доходы от имения, которые теперь он делил только с младшим братом, позволяли ему жить широко. Оплакивая кончину матери, он тем не менее не уставал радоваться тому, что благодаря ее кончине любые столичные радости стали ему доступны. Скромную его любовницу Вареньку сменила одна артистка, которая обходилась ему очень дорого. Он превратился в завсегдатая балов, театральных премьер, концертов, часто бывал в Английском клубе. Но при этом не спешил расстаться со своей должностью в Министерстве иностранных дел, справедливо полагая, что именно эта должность дает ему официальный статус в обществе. Впрочем, с некоторых пор он не без оснований надеялся на быстрое продвижение по службе.

Прибыв в почтовой карете на станцию, Качалов пересел в присланные из Горбатова сани, укрылся медвежьей полостью и на пути в имение постоянно сравнивал явившийся нынче его взору суровый пейзаж с голыми деревьями и заснеженной равниной с тем роскошеством, какое представляли собою эти места на исходе лета, когда он прощался с ними. Холодные сумерки опускались на поля. Земля до самого горизонта была белой, и только там, вдалеке, эта снежная белизна сменялась сероватым туманом. Ветки деревьев, изредка возникавших по обочинам, казались стеклянными. Резкий ветер обжигал уши и ноздри изнутри.

Оцепеневший от мороза, убаюканный колокольцами под дугой, Алексей забылся сном, но видел он нечто бессвязное и такое же туманное, как линия горизонта. Конечно, он слегка опасался возвращения на место трагедии, отлично сознавая, что стоит ему оказаться в доме, в саду, где все отмечено присутствием матери, воспоминания, горечь которых со временем немножко притупилась, снова со всею силой нахлынут на него. Ему казалось даже, будто в этом его нынешнем паломничестве есть что-то болезненное. Как, впрочем, и в его привязанности к портрету покойной Марьи Карповны, который он, подобно священной реликвии, благоговейно хранил в спальне своей санкт-петербургской квартиры. И тем не менее ему очень хотелось снова окунуться в такое мучительное для него прошлое, снова увидеть брата, совсем непохожего на него самого, брата, которого он не способен ни понимать, ни уважать…

На этот раз Левушке не пришло в голову сорваться с места, чтобы встретить старшего брата на почтовой станции. Алексей не удержался и спросил Луку, отчего же Лев Иваныч не приехал, и тот сказал:

– Барин простужен, не выходит из дома…

– А как вообще жизнь в Горбатове идет?

– Да все хорошо, с Божьей помощью, все хорошо… – воскликнул Лука, стегнул лошадей, и Алексей понял, что больше из кучера слова толкового не вытащишь.

Теперь дорога шла вдоль опушки леса, где нашли тело Марьи Карповны. Потом они проехали через Степаново, мимо церкви с куполом, покрытым толстым слоем снега, и Алексею почудилось, будто у него назначено здесь свидание с вечностью… Он не мог отделить воспоминания о матери от памяти о Кузьме. Эти места в равной степени принадлежали горбатовской барыне и крепостному художнику, рабу, чувствительность которого была уязвлена настолько, что он решился на безумное убийство. Теперь, связанные смертью, они, барыня и ее крепостной, стали для Алексея неразделимы. Двойное горе, двойное поражение. Что стало бы с Кузьмой, не покончи он жизнь самоубийством? Может быть, завоевал бы высокое положение в столице, прославился, стал знаменитым художником… Но ведь как бы высоко он ни поднялся, угрызения совести все равно не оставили бы его в покое. Нет, нет, так, как случилось, лучше! Образ Кузьмы, рисующего посмертный портрет Марьи Карповны, преследовал молодого барина до тех пор, пока сани не остановились у крыльца большого дома.

Он поднялся по ступенькам, и Левушка с Агафьей Павловной вышли ему навстречу. Увидев их, он чуть не лишился чувств: на Агафье было платье матери – черное из тафты с оборками. Бывшая приживалка распрямилась, словно бы сделалась выше ростом, теперь она горделиво, даже высокомерно держала голову, смотрела прямо в глаза собеседнику и уверенно улыбалась. На лице больше не проступали никакие красные пятна. Левушка рядом с женой казался еще более обрюзгшим, опустившимся, разжиревшим и неопрятным, чем обычно. Одутловатое, лоснящееся от жира и от пота лицо выражало угодливость. Он тоже был одет в черное, траурное. Обшлага пиджака были сильно потерты, коротковатые брюки вздергивались на щиколотках. Широкий черный галстук пузырился под тройным подбородком.

– Я не поехал тебя встречать, потому что простужен, – пробормотал Левушка, обнимая старшего брата. И сразу же громко высморкался.

– Да, я знаю, Лука сказал, – ответил Алексей.

– До чего ж он болтлив, этот Лука! – язвительно заметила Агафья.

Даже голос ее переменился! Она переняла все интонации Марьи Карповны! Алексея это неприятно удивило.

Когда сели за стол, впечатление, что бывшая приживалка во всем подражает покойной хозяйке, усилилось до такой степени, что эта мимикрия уже не удивляла Алексея, а раздражала. Сидя напротив Агафьи, он видел, как она старается во всем уподобиться Марье Карповне – настоящей хозяйке дома, – и ему чем дальше, тем больше хотелось одернуть нахалку, словно зарвавшуюся прислугу. Она, которая несколько месяцев назад была всего лишь раболепной компаньонкой, теперь завладела разговором, по любому поводу навязывала свое мнение и распекала Агафона за то, что он, как ей показалось, неловко ставит на стол блюда и разливает вино.

– Сколько раз тебе повторять, что нельзя дожидаться, пока стаканы опустеют, чтобы наполнить их снова! Ты что – не видишь, что пора уже подать семгу?

Перешли к сладкому, и она заговорила о доходах с имения, которым – было заметно! – управляла так властно, что сама Марья Карповна могла бы позавидовать. Агафья так и сыпала цифрами: сколько голов скота имеется на сегодняшний день, сколько пудов сена запасено на зиму, сколько деревьев срублено в лесу… Алексей постепенно начал чувствовать себя мальчишкой, школьником, не выучившим урока, Агафья в качестве помещицы явно превосходила его по всем статьям. А Левушка слушал жену с восторженной улыбкой, даже в тот момент, когда она как бы между прочим упрекнула его в том, что не умеет галстук завязать: