Маша и Феликс (сборник)
Шрифт:
– А икона где? – спросила старуха.
– Там... – Маруся показала пальцем в стену, вернее, за стену, где шла гулянка.
– Там ей не место, – сказала старуха. – Ты же обещала...
– Дом сгорел, где же мне жить?
– Можно у Бондаревых. Они уехали. А можно поставить новодел.
– Что? – не поняла Маруся.
– Сделать новый дом. Председатель поможет с лесом, плотники соберут за две недели. Там надо жить...
– Вы пришли за мной? Или за иконой?
– А это как хочешь, – сказала старуха. –
Маруся проснулась от тишины. Гости давно разошлись. Пахло окурками. Икона висела на месте. Николай Угодник смотрел на Марусю. От старухи никаких следов, хотя какие следы могут быть от старухи...
Маруся не могла сообразить: ей приснилось или старуха в самом деле приезжала и ушла? А откуда она взяла адрес? Хотя адрес был в сельсовете, они оформили дом по всем правилам.
Маруся поднялась и на ватных ногах пошла в ванную. Сполоснула лицо, бросила на лицо прохладу и свежесть.
Впереди открывался новый день. Этот день будет состоять из съемок, где она изобразит противную или очень противную. Потом из пьянства, которое разрушит еще один сантиметр ее печени, и все окончится ненужной близостью с ненужным Володей. За этим днем наступит другой, такой же, и вся ее жизнь соберется из таких вот дней, без Бога.
Маруся сняла с антресолей чемодан, положила в него шубу, на шубу – икону, чтобы не побилась и не поцарапалась. Подумала: что взять еще? Раскрыла шкаф. В шкафу висели платья-декольте, страусовые перья, как у блоковской незнакомки. Все это показалось ей маскарадным набором. Или, как раньше говорили: маскерад.
Маруся вспомнила, как бы снова увидела деревню, три краски: черная, белая и перламутрово-серая. И такое состояние тишины и покоя, как будто в небе растворилась и замерла очарованная душа.
Небо было не сплошным и тяжелым, как ватное одеяло. В одном месте пробивался свет, как будто сын Божий светил фонариком в этот угол земли.
Маруся вдруг догадалась, почему Иисус не остался на земле, а вознесся к отцу. Выражаясь человеческим языком, на земле он был в командировке. А ТАМ была его основная работа.
Зазвонил телефон. Маруся не подошла. Кто звонит? Зачем? Какая разница... Ее здесь больше ничего не интересовало.
Шла собака по роялю
– Сидоров!
– Я?
– Ты, кто же еще?
Сидоров медленно поднялся, на его лице остановились недоумение и недоверчивое выражение.
– Иди к доске, – пригласил Евгений.
– Зачем?
– Отвечать урок.
– Так вы же меня вчера вызывали, поставили «удовлетворительно»...
Сидоров произнес не «посредственно», а «удовлетворительно». Видимо, к своей тройке он относился с большой преданностью и уважением.
– Ну и что же, что вызывал, – строго сказал Евгений. – Меня и сегодня интересуют твои знания.
– А что, здесь, кроме меня, никого больше нет, что ли?
– Поторгуйся еще...
Сидоров отделился от своей парты и пошел к доске, сильно сутулясь и кренясь на одну сторону.
Повернулся лицом к классу. Постоял, возведя глаза к потолку.
– Я слушаю, – красивым басом произнес Евгений.
– «Узник». Пушкин. Нет... Пушкин. «Узник».
– Александр Сергеевич, – подсказал Евгений.
– Я знаю. – Сидоров отверг подсказку. – Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в сырой темнице...
– В темнице сырой, – поправил Евгений.
– Я так и говорю...
– Продолжай.
– Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный на воле орел молодой.
– Вскормленный в неволе.
– Я так и говорю.
Евгений промолчал.
– Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный, – Сидоров чуть споткнулся, соображая, где вскормленный, – в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом...
– Кто машет крылом?
– Товарищ.
– Какой товарищ?
– Ну, орел...
– Правильно, – сказал Евгений. – Дальше.
– Вы все время перебиваете, я так не могу.
– Начни с начала.
– Александр Сергеич Пушкин. Стихотворение «Узник». Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом...
Сидоров прочно замолчал.
– Ты выучил?
– Я учил.
– Выучил или нет? – спросил Евгений и в этот момент почувствовал, как его сильно стукнули по спине возле шеи.
Он повел плечами и оглянулся.
...Не было ни класса, ни Сидорова.
Была комната с нежными сиреневато-розовыми обоями, мягкий, даже на глаз мягкий диван – такие стоят в гостиных у миллионеров. А посреди комнаты стояла Касьянова с сиреневой челкой, в сизых джинсах и в тельняшке.
– Ты где? – спросила Касьянова, ее глаза цепко читали его лицо.
– На уроке, – сказал Евгений.
– Почему?
– Вчера Сидоров еле-еле двойку на тройку исправил. А сегодня я его опять спросил.
– Двойки, тройки... А я?
– И ты, – сказал Евгений, глядя в ее тревожные глаза.
– Ты любишь меня?
– Да.
Евгений не мог представить себе, что Касьяновой когда-то не было в его жизни или когда-нибудь не будет.
Такое же чувство он испытывал к дочери: было невероятно, что шесть лет назад ее не существовало в природе, и невероятно, что когда-нибудь, далеко после его жизни, окончится и ее жизнь.
– Если ты любишь меня, тогда зачем мы каждый день расстаемся?
– Но ведь мы каждый день встречаемся, – вывернулся Евгений, и она увидела, что он вывернулся.