Маша и Феликс (сборник)

Токарева Виктория Самойловна

– Жаль, – сказала Касьянова.

– Меня?

– И себя тоже. Себя больше.

Ленинский проспект окончился. Надо было сворачивать на Садовое кольцо.

– Останови машину, – попросила Касьянова.

Евгений опасливо покосился на ее сапоги. Касьянова поймала его взгляд.

– Не беспокойся, – сказала она. – Я уйду от тебя в обуви.

Касьянова вышла из машины и, перед тем как бросить дверцу, сказала:

– Я больше не хочу тебя убить.

– Почему? – обиделся Евгений.

– Потому что

ты сам себя убьешь.

Она осторожно прикрыла, притиснула дверцу и пошла, забросив сумку за плечо. Она ступала как-то очень независимо и беспечно, будто дразня своей обособленностью от его жизни.

Евгений смотрел ей вслед и вместе с горечью испытывал облегчение.

Он не был готов сегодня к нервным перегрузкам. Ему не хотелось ни ссориться, ни мириться, а хотелось покоя и той порции одиночества, которая необходима каждому взрослому человеку.

Евгений резко включил зажигание. «Жигуленок» фыркнул и рванул вперед, лавируя среди других машин.

Выехал на Садовое кольцо – шумное, угарное, как открытый цех. Потом машину принял тихий переулок с названием, оставшимся от старой Москвы.

Касьянова осталась далеко, на пересечении чужих взглядов.

Отошло время их первых ссор, когда каждый раз казалось, что это окончательно, и он коченел от ужаса, а один раз даже потерял сознание за рулем, и милиционер отвез его домой.

Последнее время он привык, приспособился к этим ссорам. Все равно он знал: пройдет день, самое большее два, и они помирятся и никуда им друг от друга не деться, потому что у них одна душа на двоих.

Он еще не знал, что сегодня она ушла от него навсегда и он останется один, как ребенок, брошенный возле магазина. И пройдет не один год, прежде чем он снова почувствует облегчение, такое же, как сегодня.

Глубокие родственники

С Невы дул осенний ветер.

Один и Другой стояли возле Лебяжьей канавки, как в свое время Пушкин с Мицкевичем, и смотрели вдаль.

Человек – часть природы, поэтому связан с ней и зависит от нее. Один и Другой стояли и зависели от осени, от ветра, от низких облаков. Тянуло на откровенность.

– Ирка сильнее меня, – говорил Один. – Она в полтора раза больше моего зарабатывает. Это меня унижает. Понимаешь?

– Понимаю, – согласился Другой.

– Во-вторых, у нее свободное расписание, и я никогда не знаю, где она бывает и что делает. Я хожу в прачечную, выбиваю ковры, купаю в ванне ребенка. Вот уже десять лет она хочет сделать из меня бабу, а я мужик. И она мужик. А женщины в доме нет. И когда я думаю, что нам придется так мучиться еще двадцать – тридцать лет, я падаю духом и мне не хочется жить.

По Неве прошел речной трамвайчик. Озябшие, нахохлившиеся пассажиры, втянув головы в плечи, стояли на палубе и, казалось, совершали воскресную прогулку кому-то назло.

– А с Верой – я Бог! Когда она слышит, как я чихаю, у нее на глазах слезы от умиления. А когда она смотрит, как я ем, она смеется и говорит, что я широко кусаю. А раньше я никогда не думал о том, как чихаю, как кусаю. Я никогда не думал, что это может быть нужно еще кому-то, кроме меня. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал Другой. Он тоже всегда думал, что жует и чихает исключительно для себя.

– В этой новой создавшейся ситуации я бы не хотел ставить в двойственное положение себя, и Ирку, и мою новую любовь, – продолжал Один, вдохновленный пониманием друга. – Это будет унизительно для всех троих. Я решил объявить Ирке, что я от нее ухожу. Разговор может быть тяжелый, поэтому будет лучше, если ты пойдешь со мной.

– Куда? – уточнил Другой.

– Ко мне.

– А зачем?

– Я же только что сказал: я хочу объявить своей жене, что я от нее ухожу.

– Если ты хочешь объявить своей жене, что ты от нее уходишь, то надо идти не к тебе, а ко мне.

– Почему? – не понял Один.

– Потому что сегодня утром твоя жена ушла от тебя ко мне. Теперь она моя жена.

По Лебяжьей канавке плавали чайки. Они были крупные, как утки, и не белые, а рябые. Один никогда не видел прежде таких чаек – должно быть, они перелетели с Финского залива на Неву, а с Невы перебрались на Лебяжью канавку.

Один смотрел на чаек и приспосабливал новую информацию к своей нервной системе.

– А почему я об этом ничего не знал? – спросил он после молчания.

– Я специально вызвал тебя, чтобы сказать. Сейчас ты уже все знаешь.

– А почему ты сразу не сказал?

– Я хотел, но ты все время сам говорил. Мне некуда было слово вставить.

– Хорош друг, – брезгливо сказал Один. – А я тебе верил.

– Я перед тобой безупречен, – заявил Другой. – Я давно любил Ирку, но моя любовь ни в чем не выражалась. Она даже не подозревала, что я ее люблю.

– А что ты в ней нашел? – заинтересовался Один.

– Она очень красивая.

– Кто? Ирка?

– У нее на лице выражение наивной доверчивости, и она постоянно задает глупые вопросы.

– Да? – раздумчиво спросил Один, как бы припоминая свою жену. – Ты не ошибаешься?

– Нет. Я почти убежден.

– Странно... А почему она ушла? Что она говорит?

– То же, что и ты.

– Ну все-таки... – выпытывал Один.

– Она говорит, что хочет быть женщиной, а вынуждена быть мужиком. У нее свободное расписание. Ты ей ничего не запрещаешь. И эта свобода – уже не свобода, а одиночество. И когда она думает, что надо так жить еще двадцать – тридцать лет, то она падает духом, и ей хочется лечь и заснуть на этот период летаргическим сном.