Машина Наказаний
Шрифт:
– Андрей Сидоркин, я из комиссии по памятнику.
– Илья,- слегка икнув, ответил он.- Присаживайтесь.
Да его и зовут, как Обломова! Я присел на шаткий стул, обитый войлоком, таким грязным, что мне показалось, будто я прилип к этому стулу и теперь вовек не сойду с места.
– Это ведь вы прислали заявку?
– Учитель наш, Иван Антоныч, - чудак человек,- буркнул он и вышел во двор.
Изнутри халупа была еще тоскливей, нежели снаружи - закопченные бревна и потолок, пол с выщербленными досками, вдоль стен - караул из пустых
Красивым в этом доме был только стоящий посреди стола в невысокой вазе букет из тех самых луговых цветов, названий которых я не знал.
Вернулся Нигольшин с извиняющимся выражением на лице положил передо мной несколько слив с тропинки и, вежливо протиснувшись мимо меня к буфету, достал два стакана. Один поставил передо мной. Сел. Откуда-то, прямо как у фокусника, появилась бутылка водки.
– Нет, что вы, я не могу,- испугался я, и рука Нигольшина замерла над моим стаканом.- При исполнении...
"При исполнении" - прямо как шишка какая-нибудь.
Нигольшин не настаивал, а сам, все с тем же извиняющимся выражением, "дернул" наполненный до краев стакан.
Посидел пару секунд зажмурившись, по лицу его пробежали нервические молнии, потом взял сливу и отправил в рот. Косточку аккуратно положил на краешек стола.
– Так вы говорите, из города?
– Да, приехал посмотреть вашу работу.
– Посмотрим, - кивнул Нигольшин, уже пьянея - ему, похоже, немного было надо. Налил еще, выпил. Видно, он давно привык пьянствовать в одиночку, но мое присутствие, кажется, не напрягало его.
– Ты думаешь, мне легко?
– заговорил он, пошлепав губами, и ни с того ни с сего переходя на "ты".
– Нет, брат, мне тяжело.
Я не нашел, что ответить, и он продолжал.
– Я, понимаешь, потерялся. Понимаешь? Я ничего не знаю, ничего не понимаю, ничего не хочу! Кто мне поможет? Искусство поможет? Литература?
Нигольшин хрипло рассмеялся, больше не притрагиваясь к бутылке и глядя на меня горящими глазами. Сумасшедший?
– Почему я, больной, ослабевший, вынужден докапываться до лечебной истины через тернии, а? Почему нельзя просто помочь, просто помочь? А, Андрей?
Я удивился - он, оказывается, запомнил мое имя.
– Не знаю,- я поднялся.- Мне, наверно, пора.
Нигольшин посмотрел на меня с грустью и вздохнул:
– Погоди! Пойдем Евграфыча смотреть.
"Какой там Евграфыч у алкаша?" - с раздражением подумал я, но все-таки задержался.
Илья быстро выпил еще с треть стакана, закусил сливой:
– Пошли.
Он привел меня к прислоненному к дому сараю, отпер шаткую дверь, сколоченную из горбылей.
– Заходи, Андрей,- позвал Илья и включил в сарае свет.
Здесь был беспорядок, валялись мастерки, какие-то палочки, банки, в углу - горка белой глины. Посреди сарая, накрытый разрезанным мешком из-под картошки, очевидно, памятник. Я не ждал от него ничего хорошего, но, когда Нигольшин откинул мешковину, на меня глянул своими выпученными от страшной боли за мучимую и мучащую Россию, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Этот взгляд пробил меня насквозь, как пуля меткого охотника пробивает куропатку. Это был взгляд пророка, взгляд гения, взгляд человека, затененный страданием, освещенный надеждой.
На губах писателя, в самом краешке рта, поселилась улыбка, почти усмешка, - ее смысла я уловить не смог, просто знал - она должна быть.
С радостной дрожью я повернулся к Нигольшину. Он равнодушно смотрел на меня, слегка склонив голову.
– Илья, это... Это-чудо! Вы победитель, Илья!
Нигольшин виновато улыбнулся и накрыл Щедрина мешковиной.
– Это потрясающий памятник, - не мог успокоиться я.
Мы уже стояли во дворе. Сливы гулко падали на крышу.
– Спасибо,- проговорил он и, как мне показалось, тоскливо, посмотрел на дверь своего дома.
– До свиданья!
– спохватился я.- Ждите завтра машину.
Я горячо пожал его мягкую руку и быстро пошел по сливам к калитке.
Автобус возвращался назад пустой. Тот же самый водитель взял деньги за проезд, но билет не дал.
Замелькали темнеющие поля, и за ними мне все мерещилась странная полу - улыбка Щедрина. Нет, он что-то знал про нас, нынешних!
Бабка, у которой я снимал комнату в Т... , пожурила за поздний приход и, вздыхая, стала разогревать тушеную картошку. Ужиная, я рассказал ей про Архипово, Нигольшина с его памятником, но она не знала кто такой Щедрин, а вспомнила только, что с год назад в Архипове зверски убили двух городских парней.
Можно представить, каким жалким показался мне наутро Щедрин Цхилеули.
– Готовься на свалку, брат,- сказал я ему и похлопал по холодной щеке.
Пришел Войлоков, как всегда, сонный, растрепанный. Сел к столу, быстро перебрал какие-то бумажки, но работы не нашел, потому закурил, глядя в потолок.
Я, не в силах сдерживать восторга, рассказал ему про вчерашнюю поездку.
– Короче, надо посылать машину.
Сашка как-то странно посмотрел на меня и вдруг расхохотался, откинувшись на спинку стула. Недоумевая, я глядел на его гнилые коренные зубы.
– Какой ты младень, Андрон!
– Ты чего?
– раздражение начало ворочаться во мне.
– Пойми, нет никакого конкурса,- проговорил Войлоков, утирая выступившие на глаза слезы и стряхивая пепел с сигареты в миску, в которой обыкновенно заваривал "Доширак",- Мы тут с тобой штаны просиживаем для виду, так, типа - был конкурс, конкуренция... В газете напишут... А на деле - был заказ, понимаешь, за-каз! Вот он.
Он кивнул на поделку Цхилеули.
– Кому, на хрен, нужен твой Нигольшин? Цхилеули - звезда, его памятники по всей стране стоят!