Маска Аполлона
Шрифт:
Внизу, почетные места заполнялись послами и старейшинами, жрецами, хорегами и их гостями; а их рабы тащили горы ковров, одеял и подушек, чтобы расположить их с комфортом. Потом появились жрецы и жрицы высших рангов; Верховная Жрица Деметры, Верховные Жрецы Зевса, Аполлона, Посейдона и Афины. Но вот зазвучали барабаны и кимвалы; внесли статую Диониса и установили лицом к орхестре, чтобы он мог видеть работу слуг своих; его Верховный Жрец занял центральный трон; зазвучала и смолкла труба… Театр затих. И за пародом послышались первые звуки флейты, игравшей в хоре. Где бы ты ни был, — на скамьях или за сценой, — с этим моментом не сравнится ничто.
Первой шла трагедия «Амфитрион»; какого-то нового автора, который никогда больше не появлялся, так что имя его я забыл. Он наверно весь израсходовался на эту пьесу, потому что была она вовсе не плоха. Он внимательно следил за всеми новшествами в театре и не упустил ни одного эффекта, имевшего успех в предыдущем году, ни одной мелочи. Его пьеса была отшлифована, словно гоночная колесница. Хотя всё там было позаимствовано откуда-то еще, — чувствовалось, что сам поэт вряд ли это заметил; настолько уверенно всё было сделано. Хоровые интерлюдии были просто замечательны; с лидийскими «облигато» для флейты; когда это было внове, мы называли такое «музыкой из живота». Даже сегодня она меня настраивает на плач по Адонису. Флейтист был не вполне на высоте своей задачи, но вряд ли хоть кто-нибудь в публике это заметил; яркие, живые, изящные пьесы радовали, словно горячее вино с пряностями. Было видно, что Гермиппу не до смеха.
— Отличная работа, — сказал я Анаксию.
Он кивнул, — спокойнее, чем я ожидал, — и заметил:
— Судьи в этом году старики.
Я потянулся поглядеть на представителей десяти племен. Чтобы попасть в комиссию, человек должен быть достаточно зрелым; но в этом году, на самом деле, там было несколько настоящих дедуль. Не похоже было, что им сможет понравиться рыдающая флейта; а некоторые явно принимали фальшивые ноты за современную музыку. Я представлял себе, как поэт грызет себе ногти при каждом таком звуке.
Однако, пьесу приняли на ура; публика кричала, топала, размахивала шляпами и шарфами. Тем временем судьи совещались. Меня несколько обеспокоил такой успех первой пьесы; раньше я больше боялся второй. Автор ее, Анаксандрид, выигрывал главный приз на Великих Дионисиях; такие поэты вообще редко снисходят до Леней. Возможно он хотел высказать что-нибудь резкое; люди предпочитают слышать критику в адрес Города, когда зима запирает дороги и моря, так что чужестранцы этого не слышат. В любом случае, это соперник очень серьезный; а кроме того, его спонсор, вытянувший первый жребий, выбрал Эвпола, который получал актерские призы двадцать лет подряд.
Вступительный хор, хотя в нем и были отличные строки, оказался неровным, лоскутным, в последнее время Анаксандрид писал гораздо лучше. Я начал подозревать, что это переработка какой-то пьесы, которую когда-то не допустили на конкурс; и автор не хотел рисковать, представляя ее на более крупный фестиваль. Но у него был Эвпол, игравший сейчас Телемаха, Одиссеева сына. Двигался он прекрасно, как всегда, и я подумал: «Что за дикие мечты у меня были? Ведь нас даже не выдвинут!»
Гермипп наклонился ко мне:
— Я думал, он умнее. Ему надо было играть Пенелопу.
Я поднял брови. Эвпол был знаменит как раз юношескими ролями; совсем еще не стар, чуть за сорок пять, и грациозен, словно мальчик. Но вот он заговорил, — я поразился. Он звучал лет на двадцать старше, чем прошлым летом.
— Он что, болел? — спросил я шепотом.
— Нет, но ему три зуба вырвали. Он с ними полгода мучился; потом его врач предупредил, что они до смерти доведут, если он от них не избавится. Ты что, не слышал? Но взяться теперь за Телемаха…
Мне много за что надо благодарить отца; в частности и за то, что у него были прекрасные зубы, ни разу в жизни не болевшие, и я унаследовал такие же. Я уверен, каждый кто слышал Эвпола в тот день, вздрогнул, словно сову увидел в солнечный день. Через год то же самое может случиться с каждым из нас… Стоит утратить многогранность, и актер, как правило, кончается. Редко бывают такие пьесы, как «Троянки», где ведущий актер стар с начала до конца и ему не приходится менять маску на юную.
Теперь наши шансы смотрелись получше. Но я не мог радоваться, слыша, как отличный актер поет свою лебединую песню перед публикой, которая отлично это понимает. Когда Анаксий толкнул меня и сказал, что нам пора, я знал, что на самом деле еще рано. Но всё равно поднялся и пошел; оставаться и слушать — сил не было.
Внизу, за скеной, царила обычная тихая свалка; знакомая мне с тех пор, как я был настолько мал, что приходил и уходил, словно мышонок на оживленной кухне; никем не замеченный, если никого не цеплял. После того был я мальчиком-хористом, щебечущей птахой в стае, хихикавшим, болтавшим, любившим прихвастнуть и подразнить чьего-нибудь ухажера; потом стоял с копьем, в восторге от того, что делаю что-то заметное; потом подменял настоящих актеров на сцене и сидел в амфитеатре во время репетиций, чтобы научиться двигаться, как они; и наконец стал третьим актером, с триумфом взобрался на склон, с которого только и становится видно, как высок еще подъем на вершину. Потом второй… Вторым можно остаться на всю жизнь, если не подвернется удача, которую ты сможешь ухватить… А теперь, впервые в жизни, я пришел сюда как протагонист; здесь, в уборной Первых Актеров был мой стол, и ждал костюмер, и одежды развешаны на гвоздях в стене, и разложены маски и реквизит.
Я надел платье Зевса для пролога; отличная вещь: пурпур, расшитый золотыми дубовыми листьями. Костюмер протер большое зеркало из полированной бронзы, я увидел в нем другой конец комнаты, у меня за спиной; там стоял стол Эвпола. В тишине ясно слышался его голос на сцене, и кашель из публики. Судя по интонации строк, скоро он должен был уйти со сцены. Я подхватил свой скипетр, задвинул маску с царственной бородой себе на голову, и сказал костюмеру, который возился с моим поясом, что скоро вернусь. Он решил, наверно, что меня кишки скрутили; такое часто бывает перед выходом на сцену; так что задерживать меня он не стал, и я успел убраться вовремя. Эвполу больше некуда было деться между уходом со сцены и выходом с поклонами; а я на его месте предпочел бы ни с кем не встречаться в тот момент.
Не знаю, где я тогда ждал; а следующее, что помню, — сижу на троне на Божьей Платформе, на левой руке орел, в правой скипетр; Анаксий в маске Фетиды идет ко мне, а глаза всего Города раздевают меня до костей.
Когда я сидел там в позе Зевса-Олимпийца, выдвинув правую ногу вперед и поставив ее на скамеечку, мне казалось, что я вылез туда, как лунатик, и только что сообразил где я. И меня вдруг охватил ужас. Первые пять строк крутились в голове, но дальше я не помнил ничегошеньки. Вот сейчас скажу эти строки — и умолкну; а подсказать наверх, чтобы весь театр не услышал, просто невозможно; а с богами подсказка всегда вызывает смех… Если это произойдет, мне уже до конца пьесы не оклематься. Я подумал о Дионе, которого сейчас подведу; об Анаксие, чьи надежды порушу; вот он уже рядом… За какое-то мгновение я успел пережить вечность ужаса. Дочь Океана, думал я, Дочь Океана… Руки казались ледяными. И тут я вспомнил отца. Он сейчас умер бы от стыда; он никогда не забывал роли; я ему в подметки не гожусь!..