Маска Аполлона
Шрифт:
Я рассмеялся:
— Нечего, — говорю, — теленка продавать; он еще не родился.
На самом-то деле, я так же был полон планов, как и они; только суевернее. Отец это во мне с младенчества взрастил. Перед фестивалями мы всегда на цыпочках ходили, чтобы не те слова не сказать ненароком, или змею дома не потревожить, или сон какой не рассказать неподходящий. Но не было ничего хуже, чем заранее рассчитывать на победу. Это я запомнил на всю жизнь с самого первого раза, так он тогда разъярился. И на самом деле, выиграл другой; а я потом много лет казнил себя за это.
Попутный ветер был так хорош, что гребцы сложили весла. А на рассвете
Когда мы входили в Большую бухту, Анаксий сказал:
— Так вот оно, то место, что сделало меня актером.
Я его понял. Его семья разорилась во время Великой Войны, а проиграли ее Афины именно здесь. Мы наверно проходили как раз то место, где плавучее заграждение заперло наш флот. А над морем — теперь хорошая дренированная земля — расстилалась болотистая равнина, где они ставили свой лагерь и заражались болотной лихорадкой, которой в Греции и не знали во времена наших дедов, так мне говорили. Вообще, плосковатая страна; даже их знаменитые Эпиполайский высоты в Аттике назвали бы холмами. Но ни один из актеров той давней трагедии не узнал бы сцены сейчас. Верхний город был вооружен, словно дракон, — сплошные стены и башни, — и была у этого дракона голова. На конце длинной шеи-дамбы, в чешуе башен, возвышалась из моря крепость Ортиджа; со стенами, словно утесы, на которых сверкали боевые машины. Это всё Дионисий построил. О цене даже подумать страшно было; но его ненасытность прославилась на всю Грецию; говорили, — и теперь я в это поверил, — что он облагал своих подданных налогом в двадцать процентов дохода. Я спросил капитана, как они это терпят.
— Ты сразу бы понял, как, — ответил он, — или скорее, почему, если бы побывал в городе, который только что карфагеняне разорили. Мне вот довелось. До того дня я думал, что уже повидал достаточно зла… Право, лучше не знать, что люди способны на такое. Если б не карфагеняне, всё это не имело бы смысла. Это из страха перед ними, не перед тираном, свободные люди работали на этих стенах, как рабы; и старик продержался у власти все эти годы по той же самой причине, что и добрался до нее: уж лучше он, чем карфагеняне. Когда сойдете на берег, не забывайте об этом. И не болтайте лишнего.
Вскоре появился театр, на склонах Эпипол. Мы глазели, вытянув шеи, и Анаксий сказал:
— Нам могут понадобиться добавочные репетиции с этой акустикой.
Я согласился, впрочем оно и раньше было известно. Театр этот из тех, где акустику губит пологий склон, так что приходится использовать усилители звука. В некоторых театрах устанавливают полую бронзу, чтобы звук кидала подальше; в других деревянные щиты; а здесь приспособили соседнюю нишу в скале, естественную. Отражательная камера похожа на острое ухо, и какой-то шутник придумал назвать ее Ухом Диониса, по аналогии с ослиными ушами царя Мидаса; об этом ухе все актеры знали. Меня предупреждали, что надо специально освоиться с ним.
На палубе началась какая-то суета. Паруса спустили, но гребцы не работали почему-то. Вместо того, чтобы заходить в гавань, капитан с кормчим стояли на носу корабля и оба хмурились. Когда я подошел, капитан спросил:
— У тебя со зрением в порядке?
— А что надо рассмотреть?
— Мало народу. Слишком тихо; слишком мало людей; а кто есть, те о чем-то вроде шепчутся, глянь. Обычно толпа глазеет, когда корабль заходит в порт. Что-то там не в порядке, на берегу.
Это и я видел. Если появлялся новый человек из города, то люди на пирсе останавливали его и спрашивали о чем-то; это везде выглядит одинаково. А потом снова собирались в кучки и толковали. Не было слышно ни рабочего шума, ни криков, обычных в деловом порту.
Капитан с кормчим повернулись ко мне.
— Что бы там ни произошло, мало вероятно, чтобы Дионисий отказался посмотреть свою пьесу, — сказал я.
Сиракузские пассажиры тем временем заволновались.
— Что это может быть? — спросил я капитана. — Чума?
— Нет. Был бы дым от погребальных костров. А если война — все были бы заняты. Тут что-то с политикой. Если останемся на рейде, то когда-нибудь кто-нибудь к нам подгребет. Купец за своим товаром или пассажир какой… Тогда всё и узнаем.
К нему подошла группа сиракузцев, требуя, чтобы он их высадил на берег. Другие возражали.
— Ну что за жизнь собачья! — возмутился Гермипп. — Перед каждым большим представлением обязательно что-нибудь страшное происходит. Ладно, что бы там ни стряслось, у них будет время с этим управиться еще до того, как начнутся репетиции с хором.
Мы бросили якорь, где были. Солнце становилось всё жарче, а панорама берега всё скучнее. Несколько пассажиров поторговались с рыбаками на лодке и поехали с ними на берег. Глядя, как они там спрашивают о новостях, мы тоже задергались и решили, что следующая лодка будет нашей. Вскоре она появилась; но останавливать ее не было нужды — лодка направлялась к кораблю.
На борт вскарабкались двое, один из них явно торговец; греческая одежда и стрижка, но очень смуглый и горбоносый, наверно с карфагенской кровью; на Сицилии расы всегда встречались. На хорошем греческом он спросил капитана о грузе ляписа из Эфеса. Капитан послал людей за ляписом и сам спросил, какие новости. Можете себе представить, как навострили уши все вокруг.
— Со вчерашнего дня ничего, — ответил тот. — Даже в служебный вход никого не пускают, а стража молчит. Доктора там уже три дня, но даже их женам не позволяют с ними связаться…
— Друг мой, ты начал бег с поворотного столба, — перебил капитан. — Что не в порядке и с кем?
— Так вы ничего не знаете?! — Он огляделся, как будто оно должно было быть в воздухе написано.
— Я знаю только то, что вижу. А ты первый человек у меня на борту.
Сиракузец оглянулся, вероятно по привычке, но потом всё-таки сказал, хоть нас было не меньше дюжины у него за спиной:
— Дионисий. Говорят, умирает.
Я почувствовал, что челюсть у меня отвисла. Гермипп охнул. Анаксий окаменел. Дионисий правил в Сиракузах дольше, чем жил любой из нас. Я представлял себе какие угодно удары судьбы, но только не этот.
Кто-то спросил, как долго он болен. Торговец сказал, шесть дней; с лихорадкой. Потом он посмотрел в сторону причала, подбежал к борту и замахал кому-то рукой. Человек на берегу поднял руку и уронил ее ладонью вниз. Переводчика не требовалось.
Но кто-нибудь всегда объясняет. И наш торговец сказал:
— Обнародовали. Умер.
По всему кораблю заговорили, сразу, на нескольких языках; заквохтали, заблеяли, залаяли — словно кормежка на ферме началась. Про актеров говорят обычно, мы мол разговорчивы; но в тот момент наверно только мы молчали. Никто не решался заговорить первым. Да и сказать было нечего. Мы молча прощались со своими надеждами, как убирают пышные костюмы и маски провалившейся пьесы; они нам больше не понадобятся. Потом я собрался и сказал своим: