Маска Аполлона
Шрифт:
— Но послушай, — сказал я, вытаскивая его из галереи, которая могла вот-вот обвалиться. — Почему его не судят? Ведь он не только нарушил торжественную клятву, данную перед всеми; он просто предаёт город!
— Пока граждане не потребуют, никакого суда быть не может. Кто его станет судить?
Тимонид был не только тощ, как оса, и совсем желт от недавнего приступа лихорадки, но и раздражителен. И теперь взорвался:
— Я говорил ему; мы все ему говорили, что он много бед себе наделал, когда простил того типа. Моральная логика, государственная мудрость, да простой здравый смысл сельской домохозяйки — хоть что-нибудь покажи мне том дурацком решении! — покажи хоть что-нибудь одно, сказал я ему. Но нет. Каменеет и стучит пальцами по столу, вот и всё. Он Дион; и на меньшее не согласен; а теперь всё кончается. Закон, согласие граждан, правосудие… После погрома, когда того судили, все были на стороне Диона. А что ему теперь осталось? Только сказать, как Дионисий говаривал: «В Карьеры его, потому что я так хочу»? Ты можешь себе такое представить? Да он скорее шлюху прилюдно поимеет. Он связан по рукам и ногам; и мы все это знаем; и он это знает; и хуже того — Гераклид тоже знает! И что мы можем? Только молиться, чтобы его как-нибудь убили в бою. Дорогой мой Никерат, я каждый день об этом молюсь; каждому богу, кто мог бы услышать.
— Да в каком бою, раз вы не выступаете из-за него?
— О, выступим… Дион не потерпит обвинений в трусости и тирании.
— Чего-чего? В трусости?
— Да-да, ведь люди забывают… Ты в своей профессии не видал разве, что толпа забывчива?
— Холодный мир ты показал мне, Тимонид, — сказал я.
— Ну, это не ново. Надо делать, что можем… «Познай себя», «Ничего сверх меры»… В этих старых афоризмах есть своя истина. — Он уже попрощался со мной, а потом вдруг вернулся и добавил: — Он очень хороший человек. Один из лучших в наше время. Если бы он мог еще и сомневаться в этом, как Сократ, был бы по-настоящему велик.
В результате, экспедиция выступила таки против сил Дионисия; флот пошел вдоль берега, а армия по суше. Несколько недель их не было, но ничто так и не решилось. Рупилиус снова начал ходить; и говорил всем, что скоро снова будет в строю; хотя ясно было, что останется хромым на всю жизнь. А потом пришла весть, что Дион со всей кавалерией прискакал в город на полузагнанных конях, запер ворота и выставил людей на стены. Человеку, который нам это рассказал, пришлось провести ночь в запертом городе. Дион вовремя узнал, что Гераклид возвращался с флотом, чтобы захватить Сиракузы. Увидев, что его опередили, он вошел в город спокойно; под предлогом того, что услышал о флоте Дионисия на подходе. Правду знали все; но пойди докажи!
Слухи об этой сваре расходились теперь по всей Греции. Спартанцы, со своим древним высокомерием, словно и сейчас были хозяевами всей Эллады, послали в Сиракузы своего генерала; чтобы разобрался там, раз вожди не могут помириться сами. Гераклид встретил его первым, с полными руками лжи; но тот, хоть и спартанец, понял что к чему. И объявил, что Дион прав. А Гераклид так был в нём уверен, что заранее и публично признал его арбитраж. Так что теперь, по требованию спартанца, ему пришлось идти в храм и клясться, что исправится. Это спартанца удовлетворило, и он уехал домой. Они простые, спартанцы; и благочестивые.
А вскоре после того пришло письмо от Феттала. Он спрашивал, уж не сошел ли я с ума, что торчу в таком дохлом месте как Сицилия, да еще и без работы. Или нового любовника нашел, как он начинает подозревать? В письме было полно театральных новостей; и изложены они были так, чтобы мне захотелось вернуться. На самом деле, чем я здесь занимаюсь? Ставлю пьесы на местных фестивалях (на самом деле, только что поставил в Катане «Ниобею») и смотрю, как вянут все наши великие надежды? Я написал в ответ, что вернусь при первой же возможности, и в сердце своем не изменился. На самом деле. Был, правда, в Леонтини кудрявый греко-римский парнишка, но это не всерьез.
Я так давно не был в Афинах, что теперь знал: надо появиться на приличном корабле, чтобы не выглядеть кем попало. Поэтому я пропустил самый первый, на который мог сесть: тот шкуры вёз. Это меня кто-то из богов предостерег, не иначе. Возле Локри он затонул, и половина людей погибла. И как раз после моего предполагавшегося отъезда сдалась Ортиджа.
После торжественной клятвы в храме Гераклид не мог пренебрегать своими обязанностями; и блокаду держали по-настоящему. Стража у ворот больше не пела. А дезертир, переплывший ночью, рассказал, что съели слона, хотя ему было больше сорока лет. Но даже тогда никто не решался говорить вслух о своих надеждах, пока от Аполлократа не явился посол. Он соглашался сдать Ортиджу вместе в гарнизоном, флотом, военными машинами и всем, что было в крепости, взамен на охранную грамоту и пять триер, на которых увезёт мать и сестер с их имуществом. Похоже, Дионисий просто бросил этих дам, когда удирал. Но надо отдать ему справедливость: он мог бояться нападения в море.
Все в Сиракузах, у кого были друзья в пределах досягаемости, позвали их присутствовать при великом дне. Мы с Рупилиусом узнали одни из первых; и за ночь добрались туда, чтобы занять места получше, возле моря. Полуразрушенный город вдруг воспрянул к жизни. Кое-как висевшие, подпертые брёвнами портики теперь были украшены гирляндами; исхудавшие ребятишки носили цветы в волосах и плясали на улицах. Все гетеры понадевали тончайшие шелковые платья, — это даже красивее наготы, — и в расписных колясках поехали к морю, распевая под лиру. Мальчишки висели на пальмах, словно гроздья фиников. А у каждого алтаря жрецы совершали возлияния и украшали венками статуи богов.
Был яркий день с хорошим свежим ветром; свет блестел на развернутых парусах и вспыхивал на мокрых веслах. Дион поднялся на борт судна, провожавшего эскадру уходящего тирана. Со стен зазвучали фанфары, и ликующие крики покатились вдоль берега, словно прибой. Старики плакали, молодежь плясала и бросала друг друга в воздух… А ворота Ортиджи стояли настежь и без охраны, впервые за пятьдесят лет.
Тимонид, которого я видел перед самым отъездом, рассказал мне, как Дион входил во Дворец, и как его встречала мать, ведя его сына за руку. Позади них шла жена его; седеющая женщина, в слезах; смотрелась как чужая. С тех пор как ее последний муж бежал перед Дионом, она так и жила в Ортидже; женой обоих — и никого. Его мать, благородная старая дама с тонкой фамильной костью, — кроме кости в ней почти ничего и не оставалось, — вывела эту беднягу за руку и спросила, хочет ли Дион принять ее как родственницу, на что она имела право по рождению, или как жену, которой она всегда была в душе своей. Дион повел себя прекрасно. Если бы кто-нибудь стал писать пьесу о нём, — чтобы показать его наилучшим образом, надо было бы разработать вот эту сцену. Он нежно обнял ее и поцеловал, вверил мальчика ее попечению, и с честью ввел в свой дом. Даже вспоминая об этом, Тимонид нос вытирал. А тогда, сказал, ни у кого сухих глаз не видно было.
— А как это воспринял сам Гиппарин?
— Знаешь, выглядел испуганно; и нерадостно, пожалуй. Но, может, просто чересчур ошеломлен был? Событие-то!.. Ему всего шестнадцать или около того; масса времени исправить прежнее воспитание.
— Конечно, — согласился я.
Потому что здесь пьеса должна кончаться.
Победная процессия, жена возвращается, герой на вершине славы, хор поет хвалу, а счастливые зрители расходятся по домам.
И я могу возвращаться в Афины, самым первым с отличными новостями. Долгий период моей жизни, нередко и душу мне терзавший, заканчивается радостным пеаном.
На другой день, или через, я пошел свидетельствовать своё почтение Диону, как делали все более или менее с положением. Он принимал по двенадцать человек за раз; иного я и не ожидал при таком наплыве; и единственно чего хотел — пожелать ему радости. Он встретил нас в белом плаще, простом даже для него. За время фракционной борьбы он еще похудел; но это только выявило прекрасную кость его лица, сейчас освещенного триумфом. Он спас свой народ; он отомстил за изгнание своё и унижение жены своей; он победил низкого врага, ни разу не унизившись до низости. Это был Дион, и никогда меньше чем Дион.