Маскарад в лунном свете
Шрифт:
— Да, папа, — продолжала она свой монолог, постаравшись упрятать воспоминания о прошедшей ночи в самый дальний уголок измученного мозга. — Твой котенок. Твоя обожающая тебя, всему верящая дочка. Итак, ты оставил меня, предоставив самой заботиться о себе и о маме… и ничего не знать. Но сейчас мамы тоже нет, и один из этих проклятых членов «Клуба» убил ее так же верно, как если бы всадил ей в сердце нож. Ты выбрал путь труса, оставив ее здесь одну со всеми этими мужчинами, которые мучили ее, напоминая ей о твоем самоубийстве, и предоставив мне расхлебывать всю эту кашу. Любовь! Ее не существует.
Она отошла от картины, опустилась
Донован сказал, что любит ее. Донован сказал бы что угодно, лишь бы добиться своего. При всех его разговорах об Америке, в душе Донован остался ирландцем. Он весьма ловко оплел ее разум, ее сердце, ее волю серебряной паутиной своих сладких речей и нежными улыбками. И она дала ему то, что он хотел.
Нет! Не нужно обманывать себя. Нужно смотреть правде в глаза. Она дала Доновану то, что сама хотела, и они оба не остались внакладе. Разве не этого ей хотелось? Разве не на это она рассчитывала?
Как бы там ни было, теперь было поздно что-либо исправлять. Все это было в прошлом. К тому же, если бы даже можно было вернуться назад, она поступила бы точно так же. Потому что на мгновение — на одно короткое мгновение — она вновь почувствовала себя любимой. Вновь ощутила интерес к жизни и радость при мысли о будущем. Вновь почувствовала, что о ней заботятся… и, да, любят.
Но все это, конечно, было фарсом, мифом, пустой мечтой. У Донована были, несомненно, свои планы, как в отношении «Клуба», так и в отношении нее. Скорее всего, он решил соблазнить ее, чтобы она, увлекшись им, забыла о «Клубе»и не мешала бы ему помогать им в осуществлении их предательских замыслов.
Она сощурилась, и глаза ее превратились в две изумрудные льдинки. Да, вне всякого сомнения, «Клуб» замышлял измену. Старого пса не научить новым трюкам.
Маргарита прижала ладони к вискам. У нее раскалывалась голова и ныло все тело. Она не спала всю ночь, даже не раздевалась, с одной стороны испытывая какую-то странную стыдливость, а с другой, страстно желая сохранить подольше на себе запах Донована, напоминавший о его поцелуях, его прикосновениях, его любви.
О любви? Никогда не называй это любовью. О его желании. О его похоти. О ее желании. О ее похоти. О ее великой глупости.
О Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы это не было любовью! Я не могу больше терять. Я не могу больше доверять. Я не могу любить!
Как же у нее раскалывалась голова! В ней так шумело, что, казалось, шум этот слышен снаружи.
— Маргарита? Маргарита Бальфур! Сию же минуту отопри дверь, несносное дитя, или я велю Финчу позвать лакеев и взломать ее!
— Мейзи? — Маргарита подняла голову и уставилась тупо на дверь в коридор. Похоже, ей не позволят спокойно умереть. Вскоре сюда, вероятно, явится и дедушка, а ему в его возрасте никак нельзя волноваться.
Она вытерла мокрые от слез щеки, со вздохом встала и, медленно, как старуха, дотащившись до двери, повернула ключ в замке. В ту же секунду дверь распахнулась и в комнату влетела Мейзи, круглое крестьянское лицо которой было мрачнее тучи.
— Ай-яй-яй, — затараторила она с порога, от волнения проглатывая слова. — Вот она, эта малышка, которая, как преступница, убегающая от стражи, проскользнула вчера вечером мимо Финча, одетая в мужской плащ, и укрылась здесь. А потом,
Маргарита почувствовала, как теплые пухлые руки Мейзи обнимают ее, и вновь разрыдалась, сама толком не понимая, почему.
Вильям Ренфру, граф Лейлхем, спокойно вошел в игорный дом. Он знал, что присутствие его недолго останется незамеченным, как знал и о том, что никто не осмелится подойти к нему и спросить о цели его визита. Остановившись на пороге, он прижал надушенный платок к своим, словно выточенным резцом скульптора ноздрям и взглядом из-под тяжелых век окинул зал. Почти сразу же ему на глаза попалась его жертва.
Черт бы побрал этого кретина! Похоже, ему было недостаточно того, что он участвовал в самом доходном и потрясающем предприятии со времен Кромвеля, вознесшегося на самый верх на плечах обезглавленного Карла Первого. Да, у этого идиота явно не было ни разума, ни умения разбираться в людях.
— Добрый день, Стинки, — процедил граф сквозь зубы, пробравшись сквозь толпу зеленой молодежи и прожженных шулеров к столу, за которым лорд Чорли проигрывал очередную партию невзрачному человечку с хитрым лицом и совершенно сросшимися черными бровями.
— Вилли… я хотел сказать, Вильям! Рад видеть, что ты, наконец, снял повязку. Но что, черт возьми, ты здесь делаешь?
— Мне кажется, я мог бы задать тебе тот же вопрос с большим основанием, — ответил Лейлхем, продолжая смотреть на партнера Стинки, который поспешно натянул на лоб кожаный козырек, скрыв под ним свои брови, напоминавшие черную линию. — По-моему, ты достаточно проиграл прошлым вечером у леди Джерси. Мне бы хотелось переброситься с то-бой парой слов, Стинки, если ты, конечно, можешь оторваться на несколько минут от того, что, на мой взгляд, выглядит весьма многообещающим началом.
Лорд Чорли бросил взгляд на карты и вновь поднял глаза на графа.
— Может это дело подождать минуту?
Лейлхем заглянул через плечо его светлости и перевел взгляд на кон в центре стола.
— Как? Ты опять набрал королей, Стинки. — Он обратился к партнеру лорда Чорли: — Мой друг, сделайте мне одолжение и покажите ваши карты. Я буду вам за это весьма признателен.
Молча партнер его светлости выложил на стол свои карты лицом вверх.
— Только один туз, Вильям, но четыре козырных карты! Я готов был поклясться, что их осталось всего две. — Чорли со стоном отодвинул от стола свой стул и поднялся, бросив последний, полный тоски взгляд на исчезающий в кармане его партнера листок с записями счета. — Теперь я буду должен ему еще одну сотню. Черт побери его и его невероятное везенье! — пожаловался он, следуя за Лейлхемом к незанятому столику в дальнем конце зала.