Массажист
Шрифт:
– Тогда что?
– Тогда берем их с собой. На их яхте. У них горючего хватает, я смотрел, а у нас почти на нуле.
– А что с нашей яхтой? – похоже, шеф уже все решил и только проверял на мне свои ходы. Мне же оставалось только угадывать их.
– Бросим, – сказал я. – Все равно нет времени переливать горючее. А у них и скорость выше, по крайней мере, по приборам. Можно и затопить... – добавил я, видя продолжение хода мыслей в его взгляде. – Концы в воду. Пусть ищут...
– А мне потом плати, – с укоризной покачал головой шеф.
Он говорил о «потом» – значит, верил в благополучный исход. Это придало мне сил и энергии. Да, пока еще все можно было оправдать. Даже убийство агента... – если адвокаты докажут, что шеф стрелял в целях самообороны...
– Быстро! –
Я сделал, как велел шеф, на секунду задержавшись перед дверью в туалетную комнату, где я запер женщину, близкое присутствие которой все время отдавалось дрожью в моей груди. Макси, закусив губу, уже перетаскивала баулы и узлы из простыней со всеми нашими причиндалами. Деньги из сейфа перекочевали в кожаный портфель шефа, и шеф держал его на коленях, дожидаясь своей очереди. Оказалось, что он уже не может идти, и мы перетащили его на руках, оставив, по его просьбе, на корме подышать свежим воздухом.
Потом я вернулся и открыл дверь в гальюн. Накис сидел на крышке унитаза и вопросительно смотрел на меня. Однако вид его выражал смирение – как-никак ему была гарантирована жизнь. Я перевел его в наручниках на борт его родной «Ларисы» и запер в гальюне, который был здесь поцивильней. Накис хотел у меня что-то спросить, но передумал. Он и так понял, что все живы и что мы спешно отплываем.
Только Макси, молча проследив, как я – пистолет в руке – сопроводил Накиса в наручниках, не выдержала и взорвалась:
– Что здесь происходит, черт подери? Могу я знать, что происходит? Или я для вас никто?
– Ты для нас все, Макси, – подмигнул я. – Особенно когда с закрытым ртом. – И уже серьезно добавил: – Они на нас полиции настучали. Дали координаты. Теперь драпаем...
– Господи! – простонала Макси. – Куда мы теперь?
– Иди еще раз проверь каюту, подсобки. Все ли взяли. А то тряпки твои во всех углах...
– Как и ваши носки! – огрызнулась она.
– Быстрее, времени в обрез!
Вновь появившись на палубе нашей яхты, Макси, встала у борта и, мрачно посмотрев на меня, а потом на шефа, сидящего на корме, заявила:
– Никуда я не поеду. Вы как хотите, а я остаюсь. Мне они ничего не сделают. Связалась, блин, с бандитами. Думала, нормальные люди... Все, конец, финита! Дайте мне денег и гуд бай! Хочу жить, как все. Хватит на мою задницу приключений. Отпустите меня, пока вы тут еще никого не прикончили.
– Иди сюда! – приказал я.
– Пошел на хер! – сказала она.
– Что, перегрелась? – сказал я, гоня куда подальше собственную предательскую мысль – остаться на нашей яхте, поднять парус и дунуть налегке, растаяв без следа в голубой дымке неизвестности. Но это была лишь секундная слабость.
– Это вы тут перегрелись, ублюдки, робинзоны херовы!
Не знаю, почему она вспомнила Робинзона. Я посмотрел на шефа. Он слабо усмехнулся пепельными губами и сказал:
– Ладно, отпусти ее, Андрей.
Я демонстративно кивнул, и не успела Макси оценить ситуацию, как я освободил носовой кнехт и оттолкнул ногой соседний борт:
– Вали...
Несколько секунд Макси в оцепенении смотрела, как растет между нашими белоснежными бортами фиолетово-зеленый провал, а затем с криком: «Нет!», двойным прыжком одолела пространство, разделившее было нас и, воткнувшись с лету в меня, зарыдала:
– Сволочи! Предатели! Иуды...
Оставив ее объясняться с шефом, я спустился в отсек, посмотрел данные навигатора на момент отключения и еще раз прочел сообщение Накиса – увы, он правильно указал наши координаты. Я сверил наш путь по карте и ахнул – за шесть часов до встречи с «Ларисой» мы прошли всего восемьдесят миль и не к Сардинии, а гораздо южнее. Бред какой-то. Судя по нашему местонахождению, до Сардинии было ровно столько же, сколько и вчера, когда мы покинули Менорку, миль двести пятьдесят, то есть в лучшем случае восемь-девять часов пути. Теперь с таким же успехом
6
Невинность я потерял рано – в четырнадцать лет, при роковых обстоятельствах, и с тех пор не знал покоя. Но в другом смысле – я ведь никогда не был бабником, и то, что у них, у баб, между ног, никогда не было для меня фетишем, главным в жизни, как и самочувствие моего собственного члена. Главным для меня было нечто, далеко от меня отстоящее, но, тем не менее, под влиянием прочитанной литературы кажущееся вполне достижимым: я хотел стать сверхчеловеком, я хотел переступить через порог тайны, отделяющей простого смертного от непростого... Я хотел стать особенным, избранным. Я знал: такие люди есть, – я говорю вовсе не о Христе и не о Будде, и даже не о Рамакришне, Кришнамурти и Шри Ауробиндо – я хотел подняться хотя бы на уровень учителей, проповедующих идеи великих, светочей человечества, я хотел стать хотя бы маленьким факелом, фонариком, лазерным лучиком, пронзающим нашу человеческую тьму.
Но тогда, в свои четырнадцать, я был еще слеп, жил, как насекомое – инстинктами, и они, инстинкты, говорили мне, что заниматься онанизмом нехорошо... Тогда уже целый год прошел у меня под знаком борьбы с этим ущербным явлением, – борьбы, заключающейся в том, что, каждый раз, выпуская из себя фонтанчик матовых брызг, я испытывал стыд от собственной неполноценности, поскольку знал, что ТАКОЕ следует делать не с самим собой, а с женщиной. И я твердо решил стать мужчиной. Тем же был озабочен и мой друг Володька, тем более, что он был на полгода меня старше и хвастался тем, что у него уже набухли и болят соски. Он говорил мне, что это признак возмужалости и что теперь от него могут быть дети, однако в голосе у него звучало сомнение – вдруг его грудь превратится в женскую... Успокоился он только после объяснений с отцом. У меня соски еще не болели, но занимался я онанизмом ничуть не меньше Володьки. Иногда мы предавались этому греху вдвоем, избирая в качестве объекта вожделения одну из обнаженных красоток на колоде карт, которую Володька нашел у отца. Карты были явно кустарного производства, может, даже из какой-нибудь зоны. Интересно, что при том совместном удовлетворении своих сексуальных амбиций нам ни разу не пришло в голову попробовать это друг с другом; спасала нас от расширения сексуального поля деятельности, пожалуй, лишь наша дремучесть.
У Володьки были оба родителя, оба работали в гараже, и после школы до пяти вечера комната, в которой они жили, была в нашем распоряжении. Она была гораздо просторней, чем у нас с матерью, и там мы и проводили свое свободное от взрослых время. Деревянный, двухэтажный Володькин дом был как раз на моем пути в школу. Володька жил на втором этаже. Сложив вдоль стенок посторонние предметы, сдвинув в сторону стол и стулья, мы занимались в центре комнаты вольной борьбой, изучали приемы, описания которых вместе с картинками мы нашли в одной замечательной брошюре, выпущенной издательством «Физкультура и спорт». По очереди мы отрабатывали их друг на друге, а затем проверяли на своих хлипких одноклассниках в спортивном зале школы. Бросок через бедро или через плечо в комнате мы не могли себе позволить, так как обязательно что-нибудь опрокинули бы, но борьба в партере почти ничем нас не ограничивала, и мы представляли себе, как будем вот так же распинать и обездвиживать непослушных женщин. Но не только их... После таких занятий мы чувствовали себя сильнее тех, кто нас окружал, мнили себя избранными – не это ли сформировало потом мою идею стать сверхчеловеком? Я был убежден, что в двадцать лет стану мастером спорта, хотя еще не знал, в каком виде. Так и получилось.