Мастер дымных колец
Шрифт:
Между тем погода резко изменилась. Серая толстая туча закрыла полнеба и подул резкий, без перерывов, морской ветер.«…воднение, пучина, паводок…» — услышала она обрывки слов.
— Вишь, как прет, — услыхала она над ухом и, обернувшись, узнала земляка, сердобольного старика с подбитым глазом. От неожиданности даже кивнула головой, — ей показалось, что он ее узнал, — и присмотрелась к реке.
Было что-то тревожное и необычное в сером мутном потоке. Настолько необычное, что она тут же забыла про старика, принялась разгадывать загадку, и вдруг поняла. Неслыханно, невероятно, но вопреки всему вода текла вспять! Что же это? Как? Везде, куда достигал взгляд ее прекрасных глаз, одно ненужное, невозможное, непонятное движение.
— Чья же сила переборет? — напомнил о себе старик. — Наша водяная или ихняя воздушная?
— Чья — ихняя? — удивилась Соня, продолжая
— Норвегов, — со знанием дела пояснил старик.
— Бросьте говорить ерунду, — перебил интеллигентный человек с черным дипломатом и, показывая под мост, сказал: — Пора, пора дамбу строить. Добавил погодя: — Быстро прибывает, нужно уходить.
Как быстро все меняется. Толпа разошлась, исчез куда-то и старик. На берегу осталась одна Соня. Чтобы устоять на месте, приходилось нагибаться против ветра. Мимо пролетела сорванная с крыши адмиралтейства металлическая деталь, а за ней с шумом и грохотом, с сумасшедшим весельем хлынул дождь. Соня оглянулась. На дворцовой площади началась суматоха, полетели в свинцовое небо весенние бумажные букеты, за ними взвились кумачовые праздничные призывы центрального комитета, вослед призывам взлетели картонные лозунги, акробатические кольца, обрывки карнавальных одежд, белые листки заранее утвержденного сценария и всякая другая всячина. Артисты бросились врассыпную. Соню тоже захватило центробежное движение. Покрепче запахнув пальтишко, наклонив голову, она побежала вперед, дальше, навстречу водному потоку.
37
Евгений поставил последнюю точку и растянулся на кушетке. Он так увлекся своим делом, что пропустил момент, когда звериный голос сменился штормовым протяжным воем водной стихии. На душе стало спокойнее. Утомленное сознание лениво блуждало между прошлым, настоящим и будущим. Сзади странная бестолковая жизнь. Рядом темное многомесячное заключение. Впереди… Впереди все должно измениться. Он потрогал шершавую стену вдоль старинного, ставшего уже родным разлома. Он знал каждую трещинку, каждый пупырышек на берегу извилистой линии. Вот начало, исток, рождение гражданина. Слабый, болезненный мальчик заговорил на четвертом, а пошел на тринадцатом месяце. Ничего, бывает, малыш. Иди дальше, не бойся, видишь нянечки, учителя, профессура. Тарелка высоко — подушечку подложим, доска не достается — табуреточку подставим, политзачет не получается — моральный уровень поднимем. В восьмом Неточкина прочел, в десятом Фихтенгольца. Сообразительный какой юноша. Отчего заикаешься только? Собака испугала? Машина? Ворона? Китайский волчок? Не бойся, чепуха, механика гироскопа, кориолисово ускорение. Мир устроен просто, ведь его придумал господь Бог. Какой смысл изобретать сложное, если можно сделать простое? Эх, не выдержал, не сдал, ничего, в другой институт перейдешь, там попроще. Закончишь, инженером станешь. И точно, изогнулась каменная черта вправо, легла новым курсом поперек всеобщих мировых линий, навстречу легкой упругой веточке. Слава богу, встретились наконец-то. Где? В пустыне, в степи, в читальном зале. Евгений улыбнулся, подойдя к любимому предмету, расслабился, и ненадолго уснул.
Проснулся на том же месте, потрогал стену и лизнул пальцы — они были мокрые. Приподнялся на коленях, приблизился к стене. В тусклом свете кое-как разобрал — ветвистый разлом теперь был похож снова на дельту реки, но не высохшей, а живой и полноводной. Что это? — подумал Евгений, наблюдая, как по каменистому, одетому в бетон руслу стекают капли воды. Внизу, там, где кушетка соприкасалась со стеной, постель промокла. Видно, капало уже давно. Он встал и попытался отодвинуть тюремное лежбище. Не получилось, оно было намертво приделано к стене. Как же я буду в мокром спать? — забеспокоился Евгений. Подошел к двери и постучал. За окном такой грохот, надо бы посильнее. Он постучал посильнее. Не слышит. Наверное, спят. Евгений вернулся и присел на кушетку. Прислушался — никто не идет. Только откуда-то издалека, из неведомых ему городских глубин послышался новый, уверенный, нарастающий рокот.
38
Соня вдруг остановилась. Куда она бежит со всеми? Зачем? Надо остановиться, повернуть назад, там Евгений! Все промокло, город, небо, одежда. Все объединилось в одном сумасшедшем водном потоке. Откуда-то сорвало черный квадрат, он вылетел из серого пространства, перевернулся несколько раз на деревянных сторонах и плюхнулся ей под самые ноги. Соня присмотрелась и отпрянула. Под ногами, в мутном холодном потоке плавал праздничный портрет товарища Романцева. Хмурое государственное лицо глядело на нее восковыми глазами. Как? Неужели опять все вернулось? Опять возникла бедная, заморенная Северная Застава? Она оглянулась вокруг — нет, каменный город был на месте. Вспомнила продавщицу тетю Сашу. Как странно, существуют люди, необходимость которых не зависит от внешних условий.
Вода прибывала. Вверх, по ступенькам лестниц на набережных, сквозь чугунные кружева парапетов, через водосточные решетки, вперед, выше, к рекордной отметке, неслось, пенилось, бурлило. Соня резко повернулась и побежала обратно.
Мокро? Холодно? Где там, она не чуяла ног, так нужно было спешить. Казалось, всего-то в мире и осталось, она, Евгений, да этот каменный город, накрытый сверху свинцовым покрывалом. Впрочем, наверху что-то изменилось. Ветер еще усилился, и туча распалась на серые плиты, и теперь было видно, как быстро там все движется, как в разломах и на стыках мерцают вечерние звезды Малой и Большой Медведиц.
На Сенатской площади кто-то крикнул:
— Эй, библиотекарша, сюда, сюда!
Кто это еще? Она оглянулась. С темной каменной глыбы ей подавали знак.
— Туда нельзя. Дуй сюда! — кричал старик с вечным фингалом.
Вот еще одна вечная величина, подумала Соня. Она наконец увидела, что дальше начинается настоящий потоп. Ее буквально потащило обратно, что-то больно ударило в колено. Хромая кое-как подобралась к памятнику. Наверху, рядом с медным человеком на крупе лошади сидел земляк. Он нагнулся и крикнул:
— Заходи с хвоста! — и протянул крепкую жилистую руку.
Не помня себя, Соня вскарабкалась по каменной волне и очутилась на загривке, упираясь спиной в холодную бронзовую грудь.
— И-о-го-го! — заржал старик. — Вперед, Рассея!
39
Хлестало изо всех дыр. Евгений, как загнанное животное, метался по каменному мешку. Стучал в дверь, бил в окно — бесполезно. Под праздник все опечатали и ушли по магазинам. Никого. Он уже стоял на кушетке, у ветвистого разлома, крепко сжимая ученическую тетрадку. В дальнем углу плавали его ботинки, было страшно и темно. Неужели Горыныч прав, нельзя быть вечным учеником Вселенной? Что толку заучивать изобретенное природой. Вот хотя бы взять его положение. Что проку от этих трех измерений? Всегда найдутся люди, способные обложить пространство шестью каменными плитами, и не пролезешь ни в одну щель: ведь ты же не текучая жидкость, а человек. Где выход? Где четвертое, пятое? Отсохло, скукожилось, как говорил Горыныч, под действием самопритяжения квантов. Господи, что со мной? Евгений затих, согнулся, сел на корточки. Он понял — это конец. Как внезапно, как внезапно. Он не успел приготовиться и его охватила паника. Мысли метались, хватаясь то за одно, то за другое. Как неудачно, как неудачно. Ведь он знал, что обреченный человек чувствует, куда направляется его сознание, знал, чем спастись. Даже несколько раз испытывал свой метод, подозревая в себе неизлечимую болезнь. А всего-то нужно отодвинуться как бы в сторонку, отойти от жизненных запросов, поднять голову к вершине кучевого облака, или наоборот, лечь поближе к земле, заглянуть под сухой лист — что там шевелится? И помогало. Глаза его прозрачные становились добрыми и грустными, как будто говорили — что же делать, виноват, пора и честь знать. В такие минуты отодвинутый человек рождается и даже как бы счастлив, наблюдая последние движения жизни.
Но сейчас метод не сработал. Слишком внезапно все нахлынуло. Он не мог сосредоточиться. Зачем-то вспомнил продавщицу тетю Сашу, свою дешевую съемную комнатенку с мягкой кроватью, с письменным столом, старый ковер с оранжевыми оленями на стене. И, конечно, вспомнил ЕЕ. Пусть теперь все остается как есть. Он уходит, растворяется, как и мечтал, в питательном перегное, в пустынном болотистом месте, на северном краю плоской базальтовой плиты.
40
Под утро, когда ветер стих и вода повернула обратно, вышла из-за туч полная луна и осветила отраженным светом потопленный город. Теперь-то стало ясно, что это и есть настоящая северная Венеция — холодная, неживая. Ровно горели свечи Васильевского острова, за ними, чуть левее, мерцали красные огоньки телецентра, правее блестел Петропавловский крест, а все остальное, бледное, неживое, лежало вдоль горизонта плоским графическим изображением. От Исаакия до Медного Всадника пролегла серебристая лунная дорожка, которую то и дело пересекали всевозможные плавучие вещества, подхваченные архимедовой силой.