Мастер марионеток
Шрифт:
В кадр попадает немытая «десятка», после увиденных ранее джипов и дорогих седанов, эта невзрачная, простая модель отечественного автопрома выглядит жалкой пародией на соседский автопарк. Жигули подъезжают к парадному входу в дом профессора и снова пауза, видимо, Бороздкин общается с водителем, а возможно расплачивается с ним, если это было такси.
– Номер сохранился? – спрашиваю у Дарьи.
Не отрываясь от экрана, она кивает, – сохранился, хоть и в камеру не попал.
Смотрим дальше отснятое видео, профессор выходит из машины, время по камере: двадцать два часа и девятнадцать минут.
– Этим часам доверять можно? – указываю кивком на светящийся экран.
– На две минуты спешат, но не критично, – за Дарью опять ответил
Достаю блокнот и делаю запись: профессор вернулся в двадцать два часа, девятнадцать минут, мысленно делаю поправку на неточное время, хотя навряд ли это существенно повлияет на что-нибудь. У входной двери Бороздкин задержался до неприличия, видимо на корпоративе Семен Михайлович все-таки пил. Дверь закрылась, но запись продолжилась, теперь все внимание на темное окно. Дарья снова перематывает свое видео, попутно задаю ей вопрос, – сколько времени прошло между тем, как он вошел в дом и появился на третьем этаже?
Двадцать три минуты, – я снова записываю в своем блокноте. Конечно, все эти данные есть у подчиненных, но мне привычнее вести свой учет. Итак, двадцать три минуты, – повторяю я, – что могло случиться за это время?
Романова останавливает ускоренную перемотку, но мрачное окно третьего этажа, с которого я в этот момент не спускаю глаз, остается таким же темным, пустым и безжизненным. Она стучит по монитору ноутбука, указывая пальцем на второй этаж, но это лишнее, я уже и без нее заметил, как на втором этаже частного коттеджа ярко вспыхнули оба окна, ослепив на время камеру наблюдения. Мимо окна прошла тень, шторы белые, полупрозрачные, возможно человеческий глаз и уловил бы подробности, но цифровая техника оказалась незрячей. Тень прошла мимо окна и исчезла из видимости, дом снова кажется пустым, о том, что видеозапись все еще движется свидетельствуют лишь бегущие цифры часов. Что он там может делать? – да все, что угодно, человек находится у себя дома, тем более, он там один.
Я настолько пристально всматривался в видеозапись, что аж вздрогнул, когда на кухне неожиданно погас свет, – вот так и становятся параноиками, а потом мерещится всякая чушь… Через несколько минут свет зажегся уже на третьем этаже – не такой яркий, как этажом ниже, но шторы не задернуты и комната вся видна. Профессор с кружкой в руках подходит к окну, что налито в кружке, естественно, не разобрать, но по его виду, как он морщась прихлебывает, делаю вывод, что в кружке плещется горячий чай. Семен Михайлович ставит кружку на подоконник, с минуту думает и открывает окно, затем поворачивается лицом к комнате, берет кружку и исчезает в правом углу.
Обвожу взглядом комнату профессора – именно та комната, в которой мы сейчас сидим, с той стороны, где пропал из записи Бороздкин, как раз и находится письменный стол, – возможно это кресло, в котором сейчас раскинулась Даша, и есть то самое место, которое меньше суток назад занимал ныне покойный профессор философии, – от этой мысли мне становится не по себе, видимо я подцепил от Вадима его суеверия – ну, с кем поведешься, как говорят…
В доме снова невидно движения, окно распахнуто, свет горит. Ждем, но теперь медленно и напряженно, смотрим на секунды, бегущие внизу. Делаю вывод, что человек был серьезный, ну кто бы еще вечером после корпоратива, вернувшись домой сел за рабочий стол? Опять в окне мелькает макушка профессора, а через секунду он стоит в полный рост – в руке телефонная трубка, прижатая к уху, – мне кажется, или я вижу недоумение за очками в его глазах? Недоумение в глазах быстро сменяется гневом, Бороздкин что-то отвечает в трубку и с размаху бьет по стене кулаком – рука отскакивает от стены, ему должно быть сейчас очень больно, но в глазах я вижу застывший гнев.
– Поставь на паузу, – говорю я Даше и вскакиваю, оглядываясь по сторонам.
Вот здесь, – Вадим указывает на свежую вмятину – штукатурка продавлена, очевидно под ней гипсокартон.
Подхожу к тому месту, на которое нацелен палец Вадика и изучаю вмятину на белой стене. Как раз под вмятиной и стоит этот стул, поставленный Соколовым для неизвестных целей, – интересно, зачем он изучал потолок? Что ж, с вмятиной понятно, во всяком случае ее происхожденье, возвращаюсь к Дарье и сажусь за ноутбук, – давай смотреть дальше, – командую подчинённой, она щелкает мышкой и запись пошла…
Оказалось, что смотреть-то особенно нечего, до конца видеофайла осталось несколько секунд. Профессор неуверенно подошел к подоконнику, теперь мне кажется, что его глаза абсолютно пусты. Обе ладони ложатся на нижний край оконной рамы, телефонная трубка по-прежнему возле уха, прижатая плечом. Бороздкин всматривается в улицу, лицо расслаблено, его глаза бездонны и пусты, но мышцы напряженные, я вижу по фигуре, а главное – пальцы, впившиеся в окно.
Вот его губы приходят в движение, что он говорит, естественно, не понять, но плечи напрягаются сверх всякой меры, на столько, что ключицы вот-вот проткнут рубашку. Человек у окна становится выше, я вижу – это не оптический обман, вероятно, он уже не стоит, его ноги повисли в воздухе, упершись о подоконник ладонями. Смотрит вниз, как будто там что-то увидел и выталкивает свое тело в окно при помощи рук. Не знаю, как такое для пожилого человека, но действует он, как заправский спортсмен – ни лишнего движения, ни усилия воли, сплошная грация и волшебство. И лицо при этом остается бесстрастным, а внизу под человеком целых три этажа. Запись обрывается в тот момент, когда тело профессора философии окончательно вываливается из окна…
Я смотрю на экран, пытаясь разобраться в случившемся, на лицо случай суицида, это глупо отрицать. Но ловлю на себе внимательный взгляд Дарьи, ее глаза спрашивают – готов ли я? Смотрю на экран, слежу за курсором – ну точно, рядом вижу еще один видеофайл. Разбить эту запись на два отдельных файла, как бы с пометкой на после и до, – запускай, – киваю я Даше Романовой и экран ноутбука вновь оживает. И снова на экране цветные точки, – ну почему видео всегда начинается именно с них?
Человек в рубашке и синих брюках стремительно падает вниз, рискуя приземлиться прямо на голову, ни выставленных рук, в попытке защититься, ни рывков ногами – совсем ничего. Ужасная смерть – я смотрю через силу, как Бороздкин бьется о газон головой, но его мучения на этом не заканчиваются, дальше творится непонятно-что.
Удар о землю, аж тело содрогнулось, к счастью видеонаблюдение не записывает звук, а дальше человек приходит в движение, вернее только руки шарят по земле. Телефон выпал из окна вместе с несчастным профессором и приземлился в двух шагах от него, но у профессора действуют одни руки, а если точнее, то правая рука. Пальцы шарят в поисках телефона, выдергивая с корнем пучки травы, левая рука, видимо сломана, также, как шея, тело более не слушается его. Мужчина застыл в нелепой позе, сложившись и скрючившись, как гибкий акробат – перед лицом очутились разутые ноги, а за ногами сотовый телефон. Лицо багровеет, глаза наливаются кровью, я возношу мысленно неслышные мольбы – мольбы человеку, установившему на столбе видеонаблюдение, а главное за то, что не сделал его цветным.
Все тело несчастного сотрясают конвульсии, шея раздулась, как футбольный мяч – ну точно, у бедняги сломан позвоночник, и он не в силах в такой позе дышать. Колени неподвижные, но пальцы ног слегка вздрагивают, движения заметны и в трясущихся пальцах рук – секунда, две, уже три, – я отсчитываю мысленно, понимая, что для профессора в этот момент проходят года, наконец человек содрогнулся всем телом и замер, так неподвижно и остался лежать.
Видео кончилось, лицо Дарьи бесстрастно, Вадим отвернулся обратно к стене, а вот я не спокоен, мне чертовски страшно, чтобы скрыть эмоции, медленно подхожу к окну. Стоя у подоконника, я вспомнил про Вадима Соколова, что-то важное он намеревался мне показать. Подхожу к нему и останавливаюсь рядом, хлопаю по плечу, мол давай, покажи.