Мастер сыскного дела
Шрифт:
Мишель-Герхард фон Штольц перерыл папку и нашел что искал — показания Фирфанцева, данные им следователю ВЧК Маркову, относительно проводимого им при царе-батюшке и после по поручению Временного правительства расследования.
В тексте были жирными чернильными линиями отчеркнуты фразы, где Фирфанцев приводил стоимость пропавших сокровищ — миллиард золотых рублей.
А на полях начертано:
«Разобраться! И доложить!»
Очень знакомый почерк...
Ну да, тот самый, что перечеркивал резолюциями служебные записки. Почерк Председателя ВЧК Дзержинского!
И этот клюнул
Разобрались.
И доложили.
Вот список оценочной комиссии — дюжины собранных по Москве известных ювелиров, которых под конвоем приволокли в ЧК для оценки стоимости принадлежавших последнему русскому царю драгоценностей. А вот — итог их не за совесть, а за страх работы: перечень изделий, которые, по их мнению, могли находиться в тех злополучных восьми ящиках, что прибыли из Санкт-Петербурга в Москву.
И это уже не абстрактный миллиард, это вполне конкретные изделия, путь которых можно проследить!..
— Я молодец? — игриво спросила Светлана, заметив, как повеселел ее любимый.
— Ты не просто молодец — ты чудо! — сказал Мишель-Герхард фон Штольц, — Чудушко мое!
Глава 6
Казенная рессорная пролетка катила по московским переулкам, разбрызгивая весеннюю грязь. На козлах восседал возчик в кожанке с маузером на боку, грозно погонял кобылу:
— Но, ходи шибче, контра недорезанная!
Худющая кобыла еле перебирала ногами.
— Но, холера тебя раздери!
Кобыла была реквизирована чекистами на транспортные нужды и теперь понуро таскала коляску на реквизиции и аресты. Кормили ее из рук вон плохо, нещадно охаживали кнутом, но все же ей было лучше, чем арестантам, которых она возила на Лубянку.
— Но-о, отродье белогвардейское!..
В коляске, придерживая на коленях большие саквояжи, сидели два пассажира. Как проскочили Сретенку, один из них привстал, тронул кучера за плечо, попросил, сбиваясь на старорежимный манер:
— Останови, голубчик.
— Чего?! — обернул свирепое лицо кучер. — Какой я тебе «голубчик»... ты эти господские замашки брось!
Пустил злым матерком.
— Простите, товарищ! — извинился пассажир. — Мне необходимо заехать теперь домой.
Но кучер лишь погонял кобылу.
— Такого приказу не было! — лишь бросил он. — Мне велено вас на вокзал свезти, а боле ничего!
Мимо, мелькая, проносились переулки, разбитые фонари, заколоченные досками пустые глазницы окон.
— Сейчас же остановите, товарищ, или я буду принужден спрыгнуть! — крикнул Мишель, вставая.
И, верно, прыгнул бы, рискуя переломать себе ноги, кабы кучер не осадил.
— Тпру-у-у!..
Кобыла встала как вкопанная, тяжело поводя худыми боками.
— Я сейчас, мне только платье сменить...
Идея оказалась не лучшей — только Мишель сунул в замочную скважину ключ, как дверь распахнулась сама собой. На пороге, кутаясь в шаль, стояла встревоженная Анна. Позади нее, держась ручонками за юбку, маячила их приемная дочь Мария.
— Ты? — тревожно спросила Анна.
— Я на минуту, — сказал
— Ты куда-то едешь?
— Да.
— Надолго?
Мишель пожал плечами. Он и сам не знал, надолго ли. Теперь, даже выезжая куда-нибудь в близкую Тулу или Иваново, невозможно было предполагать, когда вернешься — транспорт ходил из рук вон плохо, случались частые аварии, а то и нападения на поезда.
Анна, хлопоча, собирала его в дорогу. Мишель исподволь наблюдал за ней — как все у нее получалось быстро и ладно — и отчего-то думал, как бы могла сложиться его жизнь, кабы тогда, в погоне за царскими сокровищами, он опоздал и не запрыгнул на подножку уходящего поезда, чтобы арестовать ее батюшку. Опоздал бы, не запрыгнул и остался один. И, верно, давно сгинул бы на Дону или в подвалах Лубянки или, как многие, пустил себе пулю в лоб. Потому что жить ему было незачем и не для кого: батюшка его с матушкой — слава Всевышнему — до сей жестокой поры не дожили, страна его, коей он верой и правдой служил, рассыпалась в прах, друзей его разметало, а иных уж нет...
И живет он покуда лишь потому, что есть у него Анна, да еще вот Мария. Одними ими он жив, для них и ради них...
Анна протянула ему узелок с бельем и провизией. Встала, опустив руки. Подле нее, раскрыв глазенки, замерла Мария.
— Ну, я пошел, — буднично сказал Мишель, хоть голос его дрогнул.
— Береги себя, — попросила Анна. — Мне нынче ночью дурной сон приснился. Боюсь, к беде...
Простая баба, верно, не утерпев, бросилась бы теперь своему муженьку на шею да завыла дурным голосом, а Анна лишь обняла его, прижала к себе да перекрестила вослед. Воспитание не позволяло недавней выпускнице Института благородных девиц давать волю чувствам. Выть и плакать она после будет, как Мишель уйдет, да не вслух, а молча, в подушку, чтобы Марию не испугать.
В гостиной гулко пробили часы.
Надобно было спешить.
— Прощай, — сказал Мишель...
На казенной пролетке домчались до Николаевского вокзала, в самый раз к поезду поспев.
В вагоне заняли отдельное купе, строго наказав никого к ним не подсаживать. Закрыли дверь на щеколду, саквояжи поставили на полку. Окно задернули занавеской.
Спать решили по очереди. Американский корреспондент тут же завалился на полку, подложив под голову руку и накрывшись полой пальто.
Мишель вытянул из кобуры револьвер, привычно проверил его, прокрутил барабан, заглянул в гнезда, где поблескивали латунью патроны.
Обратно в кобуру револьвер совать не стал, положил рядом с собой на полку. Так оружие схватить было сподручней и быстрей, чем если шарить по боку да расстегивать кобуру.
Ну все — поехали...
Ехали долго. На каждой остановке в купе кто-то ломился, отчаянно колотя в дверь кулаками, а то и сапогами.
Но Мишель, не открывая, лишь кричал грозно сквозь дверь:
— Ступайте дальше — ЧК!
Отчего стук тут же прекращался и слышался лишь удаляющийся топот. «ЧК» ныне было волшебным словом, вроде «сим-сим» из «Тысяча и одной ночи», коим двери накрепко без всяких замков запирались, а коли надо, так и отмыкались.