Мастера детектива. Выпуск 9
Шрифт:
После первых минут оцепенения Патон наконец овладел собой и бросился к Палю. Ошкорн остановил его:
– Не надо! Ты же видишь, что он сошел с ума! Патон был в ярости. Вот куда завело упрямство Ошкорна! Теперь их обвинят в том, что они довели Паля до безумия. Ведь их же предупреждали, что Паль человек нервный, впечатлительный… Нельзя было играть с огнем!
– Теперь вот будем возиться с этим мнимым убийцей! – бросил он Ошкорну.
– Почему мнимым?
– Потому что факты – упрямая вещь! Штут был жив, когда коляска уезжала с манежа, а Паль оттуда не уходил!
– Немыслимое иногда может оказаться правдой! Он повернулся к Рудольфу:
– А теперь
– Какую правду? – не сдавался Рудольф. – Уж инспектора полиции должны бы понять, что Паль сошел с ума, что он заговаривается. Разве вы не понимаете, что Паль не может быть виновным?
Преста подошла к Рудольфу и нежно взяла его за руку:
– Рудольф, друг мой, расскажите все. Я тронута вашим самопожертвованием, но теперь это бесполезно. Зло свершилось. Но может, это и к лучшему! В безумии он будет меньше страдать!
24
После недолгого колебания Рудольф в конце концов признался.
– Да, Штута убил Паль, и я его сообщник. Вернее, я не помогал ему совершить преступление, но помог скрыть его. Штут… когда в тот вечер он в первый раз появился на манеже… это был не Штут, это был я!
– Я догадывался об этом! – вскричал Ошкорн. – Но мне нужны были доказательства. Я поздравляю вас, вы прекрасно сыграли свою роль, многие попались на вашу удочку. По правде сказать, не только я разгадал ваше мошенничество. Ведь вы тоже догадались, Мамут?
Лилипут кивнул.
– Вы ведь тоже обратили внимание на перстень?
– Да, господин инспектор, я заметил, что перстень на левой руке, в то время как я помнил, что Штут всегда носил его на правой. И потом, игра Рудольфа все-таки чуть отличалась от игры Штута, едва заметными деталями отличалась… И еще этот ключ от другой двери… Но я вынужден был молчать, иначе бы вы вышли на Паля, а именно этого я боялся!
Итак, Ошкорн сейчас выиграл партию. И он не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться видом Патона, Но тот не только не выказал ни малейшей досады оттого, что его обскакали, но, казалось, пребывал в состоянии полного довольства.
– Ну что ж, Рудольф, рассказывайте все с самого начала. Как это случилось?
– Я услышал в уборной Штута какой-то бурный спор и подошел к двери. Штут грозил Палю порвать контракт, по которому он с ним работал. «Полгода прошло! – кричал он. – Полгода назад я предупредил тебя, что буду работать с Тони. Он уже вполне может играть со мной!..» Паль умолял его не делать этого. Потом вдруг все стихло. Обеспокоенный, я вошел туда и увидел, что Паль стоит, а Штут безжизненно откинулся в кресле, и в груди у него – нож. Рана не кровоточила. В эту минуту у меня была лишь одна мысль: спасти Паля. А он был почти невменяем. Паль – человек не сильный. Как до тех пор он подчинялся воле Штута, так он сразу подчинился мне. Я приказал ему молчать и идти на манеж играть свою роль, словно ничего ужасного не произошло. Он ушел, и мне даже показалось, будто он думает, что Штут не умер. А я быстро загримировался, это было легко, грим у Штута был простейший, натянул на голову рыжий парик, надел платье с воланами. Должен сказать вам, что выйти на сцену всегда было моей мечтой, мальчишеской мечтой. Мы с братьями любили представлять разные пьески. Я прилично знал эту роль Штута, потому что много раз видел его в пантомиме. К счастью, она ведь без слов… И вот я превратился в Штута…
Патон в нетерпении явно был готов задать чеху кучу вопросов, но Ошкорн сделал ему знак молчать. Рудольф продолжил свою исповедь:
– Я подумал, что теперь Паля уже не смогут
Затем чех рассказал, как он вышел на манеж, как он боялся, что его обман раскроется.
– Мой выход закончился, я уехал с манежа в коляске. У меня не было времени отнести на место ключ от реквизитной, и я просто забросил его в коридоре в угол. Потом быстро снял грим, переодел Штута в платье Коломбины, надел ему парик и перенес труп в коляску. Это мог видеть только Людовико со своей трапеции. А перстень Штута я спрятал в ленчике седла Пегаса. Я надеялся, что, обнаружив кражу, ее сочтут побудительным мотивом преступления, и думал, что тем самым отведу подозрения. Я предвидел также, что дело может обернуться плохо, мне придется взять вину на себя, и вот тогда этот перстень послужит доказательством того, что преступление совершил я.
– Но, черт побери, – прорычал Патон, который никогда не мог понять душевных порывов, – почему вы решили взять на себя преступление, совершенное другим?
Рудольф не ответил. Патон пожал плечами и повернулся к Людовико:
– Значит, вы видели Рудольфа? Людовико молчал. Преста вдруг крикнула:
– Говорите же, Людовико! Расскажите, что вы видели! Уже сколько дней вы мучаете меня! Давайте покончим с этим шантажом!
Людовико не смутился. Он повел широкими плечами и спокойно заявил:
– Клянусь, я ничего не видел! Разве моя вина в том, что Преста вообразила себе, будто я что-то видел. Я лишь сказал ей, что со своей трапеции мог кое-что видеть. И все!
– Мадемуазель Преста, почему Паль убил Штута? – спросил Ошкорн.
– А вы знаете, каким был Штут? Самым злобным, самым порочным человеком, какого я когда-либо встречала. Но все же после вас, Людовико! – добавила она, повернувшись к воздушному гимнасту.
Людовико продолжал сохранять невозмутимость.
– Я осталась в Цирке-Модерн, – продолжала Преста, – несмотря на множество предложений об ангажементе, предложений более привлекательных, потому что хотела быть рядом с братом и в меру своих сил помогать ему, ведь он не вполне здоров. Паль полубезумен, понимаете, и Штут этим пользовался. Паль был его творением, его куклой, его рабом. Полгода назад он придумал для него новую казнь: стал натаскивать Тони, чтобы тот заменил в их номере Паля. Паль буквально обезумел, он искренне верил, что ничего не сможет сделать без Штута. Ведь Штут втемяшил ему это в голову! Но это неправда! Паль настоящий артист, способный сам создавать, а не только, как попугай, повторять за Штутом. Штут хотел заставить его поверить, что сам он ни на что не способен!