Мастерская Шекспира
Шрифт:
А Марло, как было свойственно ему, быстро успокоился.
– Ты не представляешь, какая это тема! Мой Фауст достигнет высот, каких не достигал никто!.. Одной из любовниц его будет сама Елена Прекрасная. «Так вот краса, что в путь суда подвигла – и Трои башни гордые сожгла!» (продекламировал он).
– Ты ж не любишь женщин! – усмехнулся Шекспир.
– Почему? Не всех! Я их боюсь… – добавил он вдруг с неожиданной застенчивостью.
– А чего ты боишься?
– Так… не знаю. Я им не верю. Ложишься с ней и представляешь себе, как она поддавала
– А ты не представляй! – бросил Уилл весело.
Этот наглый молодой человек перед ним, со всезнающим видом и непрошибаемой уверенностью в себе, на самом деле страдает боязнью мира, какой страдаем мы все! Интересно! И он тоже, Уильям Шекспир, грешный провинциал из Стратфорда в графстве Уорикшир, излишней верой в себя не обладал.
– Ладно! – сказал Марло примирительно. – Ладно! Пусть! Я буду твой Мефистофель!
– Да. Но я – не Фауст, – сказал Шекспир.
Где-то поздней осенью 1592-го, когда вышла уже на сцену дилогия «Генрих VI» и стяжала успех комедия «Укрощение строптивой» (и вообще «новичок» поднимался в общем мнении грязных залов в Шордиче, где попутно с театром травили медведей), Марло ввалился к нему, мрачный, как Мефистофель, и заорал чуть не с порога:
– Как тебе нравятся наши «подельнички»? Суки! Ну, как тебе нравится?
(Наверное, он употребил другое слово. Это уж слишком современное. Смысл того слова был: «люди нашей профессии», «наша лавка». Talkshop. Узко профессиональные разговоры. Но применен был термин тюремный. Марло средь прочих дел успел отбарабанить срок в тюрьме в Ньюгейте. И сам нередко, как бы нечаянно, переходил на особый язык Ньюгейта. Сокамерников, то бишь – это Шекспир знал за ним и не удивлялся.
– Что? Что случилось? – спросил он только.
– Ты слышал, что умер Грин?
– Роберт? Ну да. Конечно! И раньше говорили, что с ним совсем плохо. Отмаялся бедняга! Он был талантлив. Только… Уж очень боялся, что его забудут, и настаивал на своем первородстве в профессии.
– «Бедняга»! – передразнил Марло. – Нашелся человеколюбец!..
– А ты кто?
– А я – макиавеллист! – сказал Марло с гордостью и некоторым презрением. Чуть не выпятив грудь.
– Ладно! И так можно! – сказал Шекспир примирительно.
– Помирал, как собака, – прибавил Марло не без удовольствия. Представляешь? В объятьях какой-то шлюхи, с маленьким ее бастардом на руках и весь во вшах. Нэш его видел перед смертью. Ужасное зрелище. Его прикармливала хозяйка комнаты, которую они снимали. Она по просьбе его надела на него, мертвого, лавровый венок.
– Будет! – сказал Шекспир. – Никто не знает, как придется помирать нам с тобой.
– И то верно… – но добавил столь же беспощадно: – Свою Доротею он бросил, сам знаешь, а в письме к ней просил его простить и уплатить за него десять фунтов долгу.
Шекспир приуныл. Он сам оставил в Стратфорде свою «Доротею» с тремя детьми. Правда, заботился слать им деньги.
Марло понял, верно, и осведомился:
– Ты-то не собираешься переводить своих сюда? – он вечно перескакивал в разговоре с мысли на мысль.
– Нет, – сказал Шекспир. – Да мы уже и говорили об этом.
– И правда – говорили! – согласился Марло.
– Так что он натворил, Грин?
– Оставил что-то вроде завещания. Нам с тобой. Ну тем, кто пишет для театра. Его писанину Четтл теперь издает, то есть пытается издать… Но я сказал Четтлу, что это ему дорого обойдется! «На грош ума, купленного за миллион раскаянья» и так далее – название!
Он достал из кармана листки и стал зачитывать со вкусом, но морщась. Надо сказать, он умел читать текст. А с издевкой совсем здорово получалось!
– «Грин, хотя еще и способный держать перо, но глубже, чем когда-либо досель, шлет вам свою лебединую песнь»… Как тебе нравится? «Лебединая песнь»!
– Но ты ж не за то на него напустился?
– Не за то, разумеется! Тут еще такие перлы! «И вы все трое в помыслах низки…» – это он про меня, Нэша и Пиля! А дальше… «Ведь никого из вас, подобно мне, так не язвили нахалы эти, эти куклы, что говорят нашими словами, эти паяцы, разукрашенные в наши цвета…» Ну тут – про вашу братью, актеров…
– Ну и что? Я это и раньше слышал. От тебя в том числе!
– Я, сознайся, все-таки иначе говорил!
– Да. Немножко иначе. Но то же самое…
– Ты не католик, признайся? Ты слишком правильный! Услышь, в конце концов! – стал зачитывать: – «Не верьте им! Есть среди них выскочка-ворона, украшенная нашим опереньем, кто “с сердцем тигра в шкуре лицедея”»… Узнаешь, падре?
– Да, это из нашего «Генриха VI»…
– Из твоего! В этих сценах я вовсе не брал участия. Я был тогда в Нидерландах.
И Шекспир улыбнулся: невольно впервые Марло нечаянно проговорился, где он бывает… Закрытый человек!
– Я вообще этой пьесы не числю за собой, учти! – сказал Марло даже с жесткостию некой. Мы только вместе развели немного. Остальное ты сам.
– Спасибо!
– А про «сердце тигра в шкуре лицедея»… Узнаешь свою фразу?
– «О, женщина с сердцем тигра…» Конечно, узнаю. Даже приятно!
– Чего тебе приятно? – зачитал еще:
– «кто считает, что способен помпезно изрекать свой белый стих, как лучшие из вас, и что он чистейший мастер на все руки» – и в своем воображении – слышишь? – полагает себя единственным «потрясателем сцены» в стране…
– Ну да, про меня. Моя фамилия Шекспир – «потрясающий копьем»… «Потрясатель сцены» почти… Смешно! Бедняга! Наверное, ему очень плохо пришлось…
– Помолись за него! Поставь свечку! Про меня он написал, что я содомит! То есть пидор! За это можно угодить в Ньюгейт! А я больше не хочу в Ньюгейт! Я там бывал! И эта грязь бродит по рукам наших собратьев! Слава богу, покуда не напечатано. Я сказал Четтлу, что если что-то не выбросит про меня, в мой адрес, я его прибью. Мне все равно, за что сидеть в Ньюгейте!