Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
Вытянув руки в темноту, он сделал несколько неуверенных шагов. С минуту двигался, как слепой, но потом почувствовал, что кто-то его поддерживает мощной рукой. Он пошел быстрее и, ощупью найдя дверь, переступил порог комнатки.
– Сюда-сюда-сюда, - тихо повторял сатана, осторожно направляя его шаги.
И ксендз Сурин в ночной тишине прошел через пустую корчму, и очутился в сенях, и нащупал топор; топор стоял на том же месте, что и несколько недель назад. Потом тихо скрипнула входная дверь, потом показался вход конюшни, черневший во
– Навсегда, навсегда, навсегда...
Еще до рассвета пан Хжонщевский соскочил с постели, на которой спал с сестрой Малгожатой. Женщину одолел глубокий сон, она лежала неподвижно, свесив руку с кровати. Хжонщевский разбудил слугу и велел потихоньку, никого не тревожа, вывести из конюшни лошадей да поживей впрячь в коляску, чтобы никто не заметил их отъезда из корчмы. Володкович спал рядом со слугой и, не чуя предательства, громко сопел и храпел; от него сильно несло кислым винным перегаром. Пан Хжонщевский с презрением покосился на спящего.
– Ослы, - пробурчал он, - что они себе воображают? Что я буду эту монашку повсюду возить за собой? Хватит ей этой ночи, - добавил он и, припомнив некоторые подробности, ухмыльнулся.
Слуга пошел в конюшню. Ворота были открыты. Торопясь из всех сил и стараясь не шуметь, он взнуздал лошадей, вывел их из конюшни и впряг в коляску. Его немного удивило, что в том углу конюшни, где на лежанке спали Казюк и Юрай, было что-то очень уж тихо. Правда, двигался он без шума, что ж тут дивиться, если они не проснулись.
А не храпели они, видать, потому, что устали от езды, да от водки, да от плясок; стало быть, спали крепко. Только почудилось ему, будто из того угла тянет чем-то противным, приторным. Лошади тоже всполошились, стригли ушами в ту сторону. Этот запах встревожил парня.
"Что бы это могло так вонять?" - подумал он и вывел лошадей, хоть они и артачились. Поеживаясь от предрассветного осеннего холода, он спешил поскорее накинуть постромки на валек и оглобли. Но тугие ремни были влажны, скользки и никак не хотели налезать. Холеные кони перебирали копытами и поводили ушами в сторону конюшни.
Было темно и холодно. Легкий морозец прихватил поверху грязь, лужи покрылись пластинками льда, которые трещали под конскими копытами. Старая цыганка уже встала; молча смотрела она, стоя под стеной корчмы, на поспешный отъезд пана Хжонщевского.
Она ни о чем не спрашивала, только тихо кашляла, прикрывая рот ладонью. Ночь была и правда осенняя.
Когда Хжонщевский подошел к коляске, слуга сказал:
– Пан камергер, там, в конюшне, кровью пахнет...
Хжонщевский перекрестился.
– Что ты мелешь! Оса тебя укусила, что ли?
– И кони что-то чуют, пан камергер.
Хжонщевский заметно встревожился.
– Езжай, езжай, поживей!
– приказал он и залез в кузов коляски.
Тихо заскрипел под колесами песок, хлюпнула у ворот жидкая грязь, и, оставляя след в мягком грунте, коляска вскоре скрылась в темноте. Только когда уже совсем рассвело, вскочила с постели сестра Акручи и поняла, что пан Хжонщевский сбежал, оставив ее в корчме.
Торопливо накинула она платок и растолкала Володковича.
– Вставайте, вставайте, Хжонщевский уехал!
– кричала она, всхлипывая.
Володкович мигом протрезвел, скатился с постели и, подпрыгивая, стал натягивать сапоги.
– Ой, несчастная я!
– причитала сестра Малгожата.
– Что мне делать? Куда податься? А все вы, пан добрый, виноваты. Вы меня на грех подбивали!
Володкович, сильно озадаченный, не говорил ни слова; натянув сапоги, он, как был в одной сорочке, побежал в конюшню. Вернулся оттуда что-то очень быстро, лицо серое, глаза от страха прямо черные. Побелевшие его губы заметно дрожали.
– Что случилось?
– испуганно спросила сестра Малгожата.
– Убиты, - не своим голосом прохрипел Володкович, - парни убиты, Казюк и тот другой, зарублены...
– Ну, а Хжонщевский?
– с отчаянием выкрикнула монахиня.
– Нет ни Хжонщевского, ни его лошадей.
Во дворе раздались причитания, проклятья и вопли Авдотьи, которая, должно быть, лишь теперь увидела трупы убитых парней.
– Да чтоб тебя черти побрали!
– кричала она.
– Чтоб волки тебя загрызли! Чтоб тебе вечно в аду гореть! Чтоб ты света божьего не видал! Ах ты, дьявол в образе человеческом!
Сестра Малгожата перекрестилась.
– Чего эта колдунья завыла? Кто это сделал?
– Верно, Хжонщевский, раз он сбежал, - сказал Володкович, немного овладев собой.
– А где ксендз Сурин? Что с ним?
– Пойдем посмотрим.
Оба побежали в большую горницу, открыли дверь в боковушку и остановились на пороге с застывшими от ужаса лицами. В углу комнатки, освещенный неверным светом осеннего утра, выпрямившись во весь рост, стоял ксендз Сурин, очень бледный, приложив палец к губам. Он усмехался, хотя лицо его, руки и сутана были испачканы кровью. В левой руке, пряча ее за спиной, он что-то держал.
– Отец Юзеф, - закричала сестра Малгожата, - что с тобой?
– Тише, тише, - произнес ксендз Сурин мягко, и в голосе его звучала улыбка, - они невинные, они попали прямо в рай.
Он вынул из-за спины руку с топором и, вдруг придя в себя, с омерзением отшвырнул топор на середину комнаты. Лезвие было покрыто густыми красными пятнами.
– А ты, отче?
– горестно воскликнула сестра Малгожата, бросаясь к ксендзу и в порыве жалости и сострадания хватая его за руку.
– А ты? Подумал ли ты о себе?