Мать уходит
Шрифт:
Деревня была совсем захолустная. Государство вовсе не заботилось о том, чтобы улучшить жизнь людям, взять хотя бы то, что одна маленькая школа предназначалась на несколько окрестных деревень. Потому дети в школу почти не ходили, зимой было много снега, через который не пробраться, а весной или осенью родители опять же не могли допустить, чтобы дети бездельничали, и требовали, чтобы один ребенок смотрел за другим. Я сама видела, как трехлетним или четырехлетним детям приходилось в отсутствие матери кормить и смотреть за годовалыми или совсем маленькими детьми. Детская смертность была высокой. Выживали самые сильные, а слабых некому было лечить и нечем было кормить.
Помню, как-то я зашла к довольно зажиточным хозяевам. Мать была в поле. Ребенок, оставшийся дома, лежал в колыбели на соломе, наверное, солома перед этим была накрыта тряпкой, но ребенок
Питались дети плохо. Очень часто не бывало хлеба. Тогда мать месила лепешку из оставшейся картошки и небольшого количества муки, пекла ее на плите или на углях. Большой был праздник, когда ребенок получал кусок булки или конфету. Конфета была наихудшего сорта. В ней был краситель из крахмала, а вместо сахара – сахарин.
Я могла наблюдать, как ужасно живут малоземельные. Те, кто не видел их вблизи, не может этому поверить. У такого малоземельного крестьянина было два-три морга [2] земли, часто сплошной песок (были даже такие, у кого был всего один или два морга земли), а детей много. Часто еще была бабушка на пожизненном содержании. Помню, как однажды я была в такой избе. Пола не было, только утоптанная глина, был земляной, в одном помещении размещалась и семья и кролики, чтобы к празднику было мясо. Окошко было маленькое, забитое гвоздями, и совсем не открывалось. У состоятельных крестьян окна были совсем другие, с четырьмя стеклами, а крыши – крытые соломой.
2
Морг – старая единица измерения площади в Польше и Литве, равная приблизительно 0,56 гектара.
Малоземельные не могли содержать рабочую лошадь, потому им приходилось работать у более богатых, чтобы те им за это помогли вывезти навоз или свезти немного зерна. Богатые всегда вначале вывозили свое зерно, а у бедных оно намокало. Осенью богатые пахали и сеяли, а у бедняка, который ходил на так называемые отработки, зерно еще оставалось в поле. Когда уже начинались заморозки, я не однажды видела, как малоземельные сносят на спине свой урожай в какой-нибудь полуразвалившийся сарай. А делали это главным образом женщины, потому что мужчины уезжали в Германию на заработки, чтобы на заработанные деньги купить немного обуви или одежды. Даже состоятельные хозяева вынуждены были посылать в Германию детей. Никто не был в состоянии одеться на доходы от своего хозяйства.
Мебель в домах была очень бедной. Она главным образом состояла из ящика, так называемого сундука, где лежали одежда и белье. Белье – очень убогое, даже рубашки делались из трех частей: – из такого грубого полотна, как для мешка, выше из полотна потоньше, а в самом верху – воротничок из тонкого покупного полотна. У пододеяльников и постельного белья низ делался из домотканого полотна, а верх – из клетчатой материи.
Тюфяков не было. Можно сказать, что спали на голой соломе, в основном по нескольку человек на одной кровати. Случались, правда, и какие-то покрывала, брошенные на солому, но ночью они сбивались. У тех, кто побогаче, были столы, но в основном все ели на лавках. Клавкам приставляли маленькие табуретки, на них садились во время еды. Пищу ели из довольно больших мисок, на семью, состоящую из шести или пяти человек, хозяйка ставила две миски. На кухне почти не было посуды, какие-то две-три кастрюли, так называемые железняки. У иных хозяек бывало по нескольку тарелок, но те стояли в шкафу «на показ». Тазов для умывания я не видела нигде. Был большой ушат, в котором мыли посуду. Из него же поили коров.
Я сама видела, как маленькие дети утром вставали и в эти же ушаты писали. Некоторые мылись таким образом: набирали воды в рот и выливали на руки, и так мылись. А иные мылись еще в «шкопках». Это такая посуда, в которую доили коров. Ели все из одной или двух глиняных мисок.
Еда в деревне в основном была бедной. Завтрак чаще всего состоял из картошки и похлебки. Похлебку готовили по-разному. Бедные заправляли воду ржаной мукой, скисшим молоком, а богатые – свежим молоком, а вместо воды брали пахту. Картошку в основном варили в мундире. Обед главным образом состоял из картошки, капусты и клецек. Клецки бывали разные. Не раз ели затирку с молоком или клецки, называемые «боцяны» (аисты) на пахте. Капусту квасили целыми кочнами, а листья рубили секачами и это сечкой пересыпали головки капусты. У бедных капуста сдабривалась подсолнечным маслом или вареной фасолью. Следующим блюдом была пшенная или ячменная каша. Кашу варили главным образом перед жнивами. Мяса люди ели очень мало. Если корова сломает ногу или случится какой-нибудь иной несчастный случай, тогда мужики продавали ее друг другу, но чаще приезжал мясник и забирал ее за гроши. Бывали хорошие времена, урожайные годы, тогда хлеб пекли каждое воскресенье из белой муки. Но когда год был неурожайный, то женщины мололи муку в жерновах только на борщ и разные похлебки. Сахара люди почти не ели, покупали только на праздник или для больных.
В прежние временя овощей не сеяли. Я никогда не видела красной моркови, была главным образом белая кормовая. Хорошо помню, что овощей в деревне не было, поэтому к нам всегда прибегали женщины за петрушкой для лекарства новорожденным. Когда кто-нибудь из них не мог мочиться, то поили его отваром петрушки как мочегонным средством. С фруктами тоже было плохо. Главным образом это были дикие груши. Они росли на межах так густо, что издали казалось, будто это лес. Таких диких плодов было очень много. Похоже, эти груши не давали много витаминов, потому что были очень твердые. В деревне было два сада с сортовыми деревьями. Они принадлежали усадьбам. Дети из деревни этими плодами не пользовались, потому что сады в усадьбах были отданы в аренду евреям. Впрочем, я помню и несколько маленьких садиков у богатых хозяев.
Деревня была большая и по сравнению с другими деревнями богатая, но в ней не было буквально ни одной семьи, которая могла бы позволить себе послать ребенка, даже способного, в школу в город. Я знала несколько ребят, которые могли бы там учиться, но вынуждены были ходить в Германию на заработки. Двое из моего поколения в силу обстоятельств хотели выбиться, как тогда говорилось, в люди, и один из них, Анджей Калужный, несколько раз был в Германии, чтобы заработать на учебу и одежду. Потом он за девять верст носился к ксендзу-настоятелю, который готовил его в какой-то класс, в третий или в четвертый, не помню. Во всяком случае он поехал в какую-то семинарию, из которой вернулся совсем изможденный. Мне рассказывали, что когда он первый раз служил мессу, к алтарю его нужно было вести, потому что силу него не было. Вскоре после этого он умер.
Вторым был Антоний Валасик. Он был очень способный, даже всесторонне способный. Я не однажды видела, как он вырезал из сосновой коры разных святых, и выходило очень красиво. Был самоучкой. Родители не дали ему даже на дощечку и грифель, а ему очень хотелось писать, и он писал углем, палочками на земле, а когда стал старше, ходил в Германию и научился писать. Из Германии он присылал письма людям, которые с ним вместе работали. В деревне мало кто умел писать. Почти все были неграмотными. Я должна и про Валасика тут рассказать. Поскольку он начал учиться сам и через несколько лет перестал ездить в Германию, секретарь Свещак принял его помощником в суд, скорее так называемым практикантом. И хоть был он самоучкой, с работой справлялся прекрасно. У него был красивый почерк. Был страшно трудолюбивый. После практики он поехал в Калиш и там его взяли в канцелярию.
Я потому рассказываю об этих двух своих знакомых, чтобы те, кто будет читать, могли понять, в каких условиях жили люди, которых на самом деле могли бы принести пользу для культуры и государства. Сейчас, когда я вижу сотни тысяч учащейся деревенской молодежи, я действительно счастлива, что живу не в те трагические для образования времена, когда я была молодой. Мне постоянно приходится думать о своей деревне, где я воспитывалась, сравнивая, как было раньше и как сейчас. Если в деревне был человек, который умел писать, даже плохо, то такой ученый зимой собирал детей и учил их. За это он получал по нескольку грошей с ребенка или что-то натурой, но то, что дети выучивали зимой, за лето забывали, потому что летом тот человек, который их учил, работал в поле, а дети пасли гусей и коров.