Шрифт:
Андрей ПлатоновМать(Взыскание погибших)
Из бездны взываю.
Слова мертвыхМать вернулась в свой дом. Она скиталась, убежав от немцев, но она нигде не могла жить, кроме родного места, и вернулась домой.
Она два раза прошла мимо немецких укреплений, потому что фронт здесь был неровный, а она шла прямой ближней дорогой. Она шла по полям, тоскующая, простоволосая, со смутным, точно ослепшим, лицом. Горе ее было великим и печаль неутолимой – мать потеряла всех своих детей.
Она была теперь столь слаба, что казалось – ее влечет
Старая мать вернулась домой. Но родное место ее теперь было пустым. Маленький бедный дом на одно семейство, обмазанный глиной, выкрашенный желтой краской, с кирпичною печной трубой, давно погорел от немецкого огня и оставил после себя угли, уже порастающие травой. И все соседние жилые места, весь этот старый город тоже умер, и стало всюду вокруг тихо и жутко, и видно далеко окрест по умолкшей земле.
Мать села посреди остывшего пожарища и стала перебирать руками прах своего жилища. К ней подошла соседка, Евдокия Петровна, молодая женщина, миловидная и полная прежде, а теперь ослабевшая и тихая. Двоих малолетних детей ее убило бомбой, когда она уходила с ними из города, а муж пропал без вести.
– Здравствуйте, Мария Васильевна, – произнесла Евдокия Петровна.
– Это ты, Дуня? – сказала ей Мария Васильевна. – Садись, давай с тобой разговор разговаривать.
Дуня села рядом.
– Твои-то все померли? – спросила Мария Васильевна.
– Все! – ответила Дуня. – И твои все?
– Все, никого нету, – сказала Мария Васильевна. – Двое-то моих сыновей здесь у посада легли. Они в рабочий батальон поступили, когда немцы из Петропавловки на Митрофановский тракт вышли... А дочка моя повела меня отсюда куда глаза глядят. А потом немцы и ее тоже убили, убили сверху, с аэроплана... А я вернулась.
– А что ж тебе делать-то! Я тоже так живу, – сказала Дуня. – Мои лежат, и твои легли... Я-то знаю, где лежат, – они там, куда всех сволокли и схоронили, я тут была, я-то глазами своими видела. Сперва они всех убитых покойников сосчитали, бумагу составили, своих отдельно положили, а наших прочь отволокли подалее. Потом наших всех раздели наголо и в бумагу весь прибыток от вещей записали.
– А могилу-то кто вырыл? – обеспокоилась Мария Васильевна. – Глубоко отрыли-то?
– Нет, какое там глубоко! – сообщила Дуня. – Яма от снаряда, вот тебе и могила. Навалили туда дополна, а иным места не хватило. Тогда они танком проехали через могилу по мертвым, и еще туда положили, кто остался. Им копать желания нету, они силу свою берегут. А сверху забросали чуть-чуть землей.
– А моих-то тоже танком увечили или их сверху цельными положили? – спросила Мария Васильевна.
– Твоих-то? – отозвалась Дуня. – Да я того не углядела... Там, за посадом, у самой дороги все лежат, пойдешь – увидишь. Я им крест из двух веток связала и поставила.
Когда свечерело, Мария Васильевна поднялась, попрощалась с Дуней и пошла в сумрак, где лежали ее два сына.
Мария Васильевна вышла к посаду, что прилегал к городу. В посаде жили раньше в деревянных домиках садоводы и огородники; они кормились с угодий, прилегающих к их жилищам. Нынче тут ничего уже не осталось, и земля поверху спеклась от огня.
Из посада уходил в равнину Митрофановский тракт. По обочине тракта в прежнее время росли ветлы, теперь их война обглодала до самых пней, и скучна была сейчас безлюдная дорога, словно уже близко находился конец света.
Мария Васильевна пришла на место могилы, где стоял крест, сделанный из двух связанных поперек дрожащих ветвей. Мать села у этого креста; под ним лежали ее нагие дети, умерщвленные, поруганные и брошенные в прах чужими руками.
Наступил вечер и обратился в ночь. Осенние звезды засветились на небе, точно, выплакавшись, там открылись удивительные и добрые глаза, неподвижно всматривающиеся в темную землю, горестную и влекущую к себе.
– Были бы вы живы, – прошептала мать в землю, своим мертвым сыновьям, – были бы вы живы, сколько работы поделали, сколько судьбы испытали! А теперь, что ж, теперь вы умерли, – где ваша жизнь, какую вы не прожили, кто проживет ее за вас? Матвею-то сколько ж было? Двадцать третий шел, а Василию двадцать восьмой. А дочке было восемнадцать, теперь уж девятнадцатый шел бы, вчера она именинница была...
Она потрогала могильную землю и прилегла к ней лицом. В земле было тихо, ничего не слышно.
– Спят, – прошептала мать, – никто и не пошевельнется.
Мария Васильевна отняла лицо от земли: ей послышалось, что ее позвала дочь Наташа; она позвала ее, не промолвив слова, будто произнесла что-то одним своим слабым вздохом. Мать огляделась вокруг, желая увидеть, откуда взывает к ней дочь, откуда прозвучал ее кроткий голос – с тихого поля, из земной глубины или с высоты неба, с той ясной звезды. Где она сейчас, ее погибшая дочь, – или нет ее больше нигде, и матери лишь чудится голос Наташи, который звучит воспоминанием в ее собственном сердце?
Потом мать задремала и уснула на могиле.
Полночная заря войны взошла вдалеке, и гул пушек раздался оттуда; там началась битва. Мария Васильевна проснулась и посмотрела в сторону огня на небе и прислушалась к частому дыханию пушек. «Это наши идут, – подумала она. – Пусть скорее приходят».
Мать снова припала к могильной мягкой земле, чтобы ближе быть к своим умолкшим сыновьям. И молчание их было осуждением злодеям, убившим их, и горем для матери, помнящей запах их детского тела и цвет их живых глаз...
К полудню русские танки вышли на Митрофановскую дорогу и остановились возле посада на осмотр и заправку.
Один красноармеец с танка отошел от машины и пошел походить по земле, над которой сейчас светило мирное солнце.
Возле креста, связанного из двух ветвей, красноармеец увидел старуху, приникшую к земле лицом. Он склонился к ней и послушал ее дыхание, а потом повернул тело женщины навзничь и для правильности приложился еще ухом к ее груди. «Ее сердце ушло», – понял красноармеец и покрыл утихшее лицо покойной чистой холстинкой.