Матиас Шандор. Пятнадцатилетний капитан
Шрифт:
А между тем года через два после водворения Торонталей в Рагузе положение ещё более осложнилось. Это послужило для банкира поводом к тревоге, а его жене принесло новые огорчения.
Госпожа Батори с сыном и Бориком тоже переселились из Триеста в Рагузу, где у неё были дальние родственники. Вдова Иштвана Батори не знала Силаса Торонталя; она даже не подозревала какой-либо связи между банкиром и графом Матиасом Шандором. О том же, что этот человек участвовал в злодеянии, которое стоило жизни трём благородным венграм, она и подавно не могла знать, поскольку её муж перед смертью не имел возможности назвать ей имена негодяев, предавших его австрийской полиции.
Но если госпожа Батори не знала триестского банкира, то он-то её знал. Жить в одном и том же городе, порою встречать на улице эту бедную женщину, с трудом воспитывающую сына, — было ему крайне неприятно. Наверное, он в своё время не остановил бы выбор на Рагузе, если бы знал, что там живёт госпожа Батори. Но вдова сняла домик на улице Маринелла уже после того, как банкир купил особняк на Страдоне, поселился в нём и завязал отношения с местным обществом. Он не стал в третий раз менять местожительство.
«Ко всему привыкаешь», — подумал он.
И Торонталь решил не обращать внимания на женщину, самый вид которой напоминал ему об его предательстве.
Оказывается, стоило Силасу Торонталю зажмуриться, и он уже мог не видеть и того, что делается у него в душе.
Но то, что для банкира было лишь мелкой неприятностью, оказалось для его жены источником страданий и вызывало постоянные угрызения совести. Несколько раз госпожа Торонталь пыталась тайно оказать помощь вдове, которой приходилось зарабатывать на жизнь тяжёлым трудом. Но помощь эта неизменно отвергалась, как и все попытки неизвестных друзей, старавшихся как-нибудь поддержать её. Непреклонная женщина ничего не просила и не хотела ничего принимать.
Непредвиденное, даже невероятное обстоятельство сделало это положение совершенно нестерпимым.
Госпожа Торонталь перенесла всю свою любовь на дочку, которой ко времени их переезда в Рагузу, в конце тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, было около двух с половиной лет.
Теперь Саве шёл восемнадцатый год. Это была прелестная девушка, скорее венгерского, чем далматского типа. Густые чёрные волосы, большие жгучие глаза, высокий лоб, который, по мнению френологов, говорит о развитии высших психических центров, красиво очерченный рот, яркий цвет лица, изящная фигура, немного выше средней, — всё привлекало к ней взгляды.
Но в этой девушке особенно поражала и на чувствительные души производила неизгладимое впечатление её серьёзность, её задумчивый вид, — казалось, она силилась припомнить что-то полузабытое; во всём её облике было нечто неуловимое, привлекавшее к ней и вместе с тем наводившее странную грусть. Поэтому все, кто бывал у них в доме или встречал её на улице, относились к ней с каким-то особенным уважением.
Разумеется, у Савы не было недостатка в претендентах на её руку. Ведь известно было, что она наследница огромного состояния, которое рано или поздно целиком перейдёт к ней. Ей было уже сделано несколько предложений, вполне подходящих со всех точек зрения, но на вопросы матери девушка неизменно отвечала, что не хочет выходить замуж, однако воздерживалась от каких-либо объяснений на этот счёт. Впрочем, Силас Торонталь не принуждал её и не торопил с замужеством. Видимо, он просто ещё не встретил человека, которого ему хотелось бы иметь зятем, — о склонностях Савы он не помышлял.
В довершение нравственного облика Савы Торонталь следует сказать, что она была склонна восторгаться подвигами, совершенными из любви к родине. Не то чтобы Сава интересовалась политикой, но всякий раз, когда речь заходила об отчизне, о жертвах, принесённых ради неё, о недавних случаях беззаветного патриотизма, — она испытывала глубокое волнение. Сава, конечно, не унаследовала эти чувства от отца, — будучи благородной и великодушной, она обрела их в своём собственном сердце.
Этим-то и объясняется то влечение, какое чувствовали друг к другу Петер Батори и Сава Торонталь. На беду банкира молодые люди встретились. Саве не было ещё и двенадцати лет, когда однажды при ней сказали, указывая на Петера:
— Вот сын человека, который умер за Венгрию.
И слова эти навсегда запечатлелись у неё в памяти.
Потом дети выросли. Сава стала думать о Петере ещё до того, как он обратил на неё внимание. Она замечала, что юноша всегда задумчив, всегда озабочен. Он беден, но усердно учится, чтобы быть достойным своего отца, имя которого было ей хорошо известно.
Остальное мы уже знаем: Петер, увидев Саву, был покорён и очарован этой девушкой, характер которой должен был быть ему близок; нам известно, что в то время как Сава, быть может, ещё и не осознала зарождавшегося в ней чувства, юноша уже любил её глубокой любовью, которую и ей вскоре предстояло разделить.
Но чтобы составить себе ясное представление о Саве, надо рассказать, какое положение занимала она в семье.
По отношению к отцу Сава была всегда очень сдержанна. Банкиру чужды были сердечные порывы, да и дочь никогда не ласкалась к нему. У одного здесь сказывалась прирождённая чёрствость, у другой холодок объяснялся полным расхождением во взглядах. Сава относилась к отцу с уважением, как подобает всякой дочери, — и только. Впрочем, он предоставлял ей полную свободу, считался с её вкусами, не ограничивал её благотворительность, которая даже льстила его тщеславию. Словом, с его стороны налицо было безразличие. С её же стороны — нечего скрывать — скорее отчуждённость, даже неприязнь.
К матери Сава относилась совсем иначе. Хотя госпожа Торонталь находилась в полном подчинении у мужа, который мало считался с нею, у неё было доброе сердце, и в нравственном отношении она стояла неизмеримо выше своего супруга. Госпожа Торонталь горячо любила дочь. Она знала, что за её сдержанностью таятся большие достоинства. В её любви к дочери, доходившей до обожания, чувствовались и восторг, и уважение, и даже некоторый страх. Возвышенный характер Савы, её прямодушие, а в некоторых случаях и непреклонность, в какой-то степени оправдывали эту безмерную материнскую любовь. Надо сказать, что девушка отвечала на любовь любовью. Даже не будь между ними кровной связи, они горячо привязались бы друг к другу.
Поэтому не удивительно, что госпожа Торонталь первая заметила то, что стало твориться в головке, а потом и в сердце Савы. Дочь нередко заводила с ней разговор о Петере Батори и его семье, не замечая, какое тяжёлое впечатление производит на мать одно упоминание имени Батори. Когда же госпожа Торонталь узнала, что её дочь влюблена в Петера, она прошептала:
— Неужели такова воля господня?
Нам понятно, что означали эти слова в устах госпожи Торонталь. Но ещё неизвестно, могла ли бы стать любовь Савы к Петеру справедливым возмещением того зла, какое было причинено семье Батори.