Матильда Кшесинская. Любовница царей
Шрифт:
«Какой это был грустный и тяжелый момент, когда он встал на колени передо мною и я его благословляла, – вспоминает она. – В такой момент не знаешь, увидишь ли еще когда-нибудь или нет».
Посчитал недостойным для себя уклониться от исполнения воинского долга оставивший в свое время по состоянию здоровья командование артиллерийской батареей и числившийся в императорской свите Андрей.
«Прошел уже второй месяц войны, и стало невмоготу, – читаем в его дневнике. – Как ни тяжело было проситься в штаб, а не в строй, я все же решился и написал Кириллу, который находился в Ставке Верховного главнокомандующего. Предварительно я просился у Ники, который меня благословил на это… Я получил от Николаши телеграмму: «Тебе высочайше разрешено состоять в распоряжении генерала Рузского, можешь выехать, как только будешь готов, предварительно заезжай ко мне. Николаша».
В конце сентября, выслав вперед лошадей
Сережу, славу богу, судьба на какое-то время уберегла от фронта: мучимый бездействием генерал-инспектор артиллерии лежал у себя на даче в Михайловке с тяжелой формой суставного ревматизма, полученного во время поездки по Сибири, о скором его возвращении в строй нечего было и думать.
Вести с войны приходили скудные, просеянные сквозь сито цензуры. Знающие люди уверяли: к Рождеству наши будут в Берлине. Холодным душем вылилось известие о разгроме в Восточной Пруссии армии генерала Самсонова, чудовищных потерях с нашей стороны (за первый год кровопролитных сражений русские войска потеряли больше полутора миллионов ранеными, убитыми и взятыми в плен). В Петроград (переименованный из Санкт-Петербурга по требованию патриотически настроенных слоев общества) десятками эшелонов прибывали раненые. Лечебных коек не хватало, в лицеях, гимназиях, жилых домах, всюду, где наличествовали подходящие помещения, в спешном порядке оборудовались частные лазареты и госпитали. Одной из первых она открыла неподалеку от дома солдатский лазарет – с палатами на тридцать коек, двумя операционными, постоянным штатом медицинских сестер и обслуживающего персонала.
«Мой долг россиянки сегодня, – писала она Андрею, – служить всеми силами родному Отечеству и Государю».
С постоянным своим партнером Петром Владимировым, солистом оперы Витингом и капельмейстером Лачиновым она отправляется в двухнедельную поездку по России с целью сбора средств на нужды военных госпиталей. Гастрольный маршрут – Москва, Киев, Харьков, Ростов-на-Дону, Баку и Тифлис.
«Путешествовать во время войны было делом довольно сложным, – рассказывает она, – в каждом городе надо было ехать в гостиницу, брать туда с собою весь свой багаж, а после спектакля спешить на поезд. Это было крайне утомительно. Великий князь Сергей Михайлович уступил мне тогда свой салон-вагон, очень вместительный и оборудованный для дальних поездок. Середину вагона занимал довольно обширный салон, а рядом с ним была моя спальня и уборная. По одну сторону салона находился буфет-кухня, где мой лакей Арнольд мог в случае надобности готовить нам отличный обед, дальше было отделение для него и, наконец, багажное отделение. По другую сторону салона было отделение в четыре места, где поместились Владимиров, Витинг и Лачинов, затем было маленькое отделение в два места для моей горничной и Наташи Рубцовой, дочери моей экономки, а в последнем отделении помещался вагоновожатый… После спектакля было весело возвращаться к себе в вагон как домой, где нас по обыкновению уже ждал обильный и всегда вкусный ужин… И так беззаботно мы катили по России».
Бесхлопотно, в приподнятом настроении проехалась она весной 1916 года на фронт с неразлучным Петенькой, раздавая в замаскированных лесных бараках под Минском подарки солдатам, танцевала для военных моряков в скованном ледяными торосами Гельсингфорсе, участвовала в благотворительных концертах, выручка от которых шла в пользу семей артистов, ушедших на войну. Быть Жанной д’Арк она не стремилась, служила «родному Отечеству и Государю» в меру возможностей, как умела.
Мыслями она часто обращается к дорогому по-прежнему человеку, несущему на плечах непомерную тяжесть ответственности за судьбу России. Знающая много больше рядового обывателя о дворцовом закулисье, с горечью признает: Ники, став государем, в сущности, не изменился. Та же подверженность чужим влияниям, безволие в решающий момент. Поразительно, как можно быть таким нетвердым, позволять, чтобы тобой управляли кому ни лень?
Авторитет царя стремительно падал.
«Надо быть совсем слепым, тупым, чтобы не чувствовать, что дальше так нельзя править страной», – записывал в дневнике – не вольтерьянец вовсе, не революционер – директор императорских театров А. Теляковский.
Над престолом мрачной тенью нависла фигура малограмотного сибирского мужика, забравшего при посредстве слепо повиновавшейся ему императрицы нити управления страной. В голове не укладывалось: полупьяный развратник-простолюдин разгуливал как у себя дома в дворцовых покоях, имел собственную канцелярию, фрейлину-секретаршу; по корявым его запискам, испещренным чудовищными каракулями, принимались важнейшие государственные решения, назначались и смещались министры. Уверяли, что он обладает какими-то сверхъестественными способностями, заговаривает кровь, что дважды ему удалось остановить кровотечение у страдавшего гемофилией наследника Алексея – она сама была матерью и могла понять чувства женщины, цеплявшейся за любую соломинку, дабы спасти любимое чадо, но даже это не оправдывало в ее глазах творившегося во дворце кошмара. Собственными ушами слышала, как один из дежуривших у театрального подъезда извозчиков говорил другому: «Царь-то наш с «егорием», а царица, тово… с Григорием». Как подобные вещи можно было терпеть! В такое время!..
О скорой победе уже не заикались, дни проходили в тревоге, напряженных ожиданиях. Замерзавший Петроград словно бы потемнел ликом, приобрел фронтовой облик. Ввели комендантский час, выходить на улицу можно было только до восьми вечера. С пугающей быстротой пустели прилавки съестных магазинов, экономка жаловалась: на рынке покупателей больше, чем торговцев, продукты хватают не глядя.
– Николя, похоже, окончательно утратил контроль над делами. Катим неудержимо в пропасть, – говорил выздоравливающий Сергей, когда она посетила его в очередной раз в Михайловке.
Под большим секретом он показал ей добытую окольными путями копию письма императрицы, адресованного родной сестре, великой княгине Виктории Федоровне, где черным по белому утверждалось: «Бывают моменты в истории жизни народов, когда при слабоволии законных их правителей женщины берутся за кормило правления государством, ведомых по уклону мужскою рукою. Россия такие примеры знает…»
– Каково, а? – восклицал он. – Екатерина Великая, не меньше! Того и гляди, переворота дождемся!
Члены семьи Романовых, включая Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича-младшего, составили на конспиративной встрече записку государю с настоятельным призывом: взять бразды правления Россией в свои руки, прекратить вмешательство в государственные дела императрицы, направляемой всецело злонамеренной волей Распутина. Результат демарша не заставил себя ждать: талантливого, энергичного военачальника Николая Николаевича-младшего уволили с занимаемого поста, отправили командовать второстепенным по значимости Кавказским фронтом, место его занял сам монарх, большинству подписантов было выражено высочайшее неудовольствие, некоторым приказали срочно покинуть столицу.
В обстановке неразберихи, всеобщего брожения по Петрограду разнеслась ошеломляющая весть: Распутин убит, тело его обнаружено полицейскими подо льдом Невы; в числе лиц, подозреваемых в умерщвлении «старца», хорошо знакомые ей князь Феликс Юсупов, думский депутат Владимир Пуришкевич и – страшно подумать! – находившийся в столице по случаю краткосрочного отпуска мил-друг «Димушка», великий князь Дмитрий Павлович…
4
Вот и не верь пророчествам… Чуявший за собой постоянную охоту хитрющий Григорий Ефимович, желая, чтобы драгоценную его особу берегли пуще глаза, начертал заранее в тетрадке, выдаваемой за дневник, что, мол, в случае его, Распутина, насильственной смерти скорая погибель ожидает неминуемо и Россию. Как в ледяную невскую воду глядел, шельмец! Двух месяцев не прошло после рокового события в Юсуповском дворце на Мойке, как тысячелетняя империя стала разваливаться на куски.
«Каждый день приносил все более тревожные вести, – вспоминает Кшесинская. – Никто не знал, в чем тревога, но чувствовалось, что наступает какая-то гроза, и беспокойное настроение все росло в городе».
В начале февраля она в последний раз после двадцати семи лет профессиональной службы танцевала в звании прима-балерины в Мариинском театре, на благотворительном вечере, устроенном графиней М.И. Витте в пользу Дома Труда для увечных воинов. На другое утро позвонил знакомый полицмейстер их участка генерал Галле, посоветовал ввиду ожидаемых беспорядков покинуть на время город. Прихватив сына, сопровождаемая Петром Владимировым, она уехала в расположенный в Финляндии санаторий Рауха, где и прожила неделю, пока любезнейший Галле не протелефонировал: в Петрограде спокойно, можно возвращаться. Верная принципу – не горевать без нужды, она устроила по приезду грандиозный домашний обед на двадцать четыре персоны. Приказала извлечь и расставить на прежних местах хранимые с начала войны в шкафах предметы убранства, сувениры, безделушки. Парадный стол украсили свежими ландышами, сервировали французским фарфором «лимож», золотым десертным сервизом, скопированным Фаберже с эрмитажного подлинника екатерининских времен. Застолье удалось на славу. Переменам блюд не было конца, вина лились рекой. Воздав должное искусству повара-француза, произнеся бессчетное количество тостов, перешли в салон, мило болтали, пили шампанское и ликеры, слушали музыку, играли в баккара.