Матильда
Шрифт:
Однажды утром Матильда не пришла к нам на веранду. Я заволновался, не зная, что думать. Миновали полчаса, час, а ее все не было. Сергей, заметив мое беспокойство, зевнул безразлично и изрек:
– Между прочим, вчера заходила Анна-Ануш, спрашивала про вас и сказала, что у вас с немкой анализы крови ухудшились. Билирубин повысился. – Помолчал, добавил глубокомысленно: – Между прочим, с чего бы это?
Я отправился к Матильде.
После того грозового утра мне больше не доводилось заходить к ней в палату ни разу: мы оба опасались, что можем забыться.
Я постучал, услыхал ее голос и открыл дверь.
Все тот же белый полумрак, та же черная копна волос на подушке, только теперь, утром, возле кровати стояла капельница, и шланг от нее тянулся к матильдиной руке.
– Was ist los, Tildchen?
– Плёхо. Анализ плёхо.
– Warum?
– Ich weis nichts, – пожала она плечами. Потом лукаво улыбнулась и пояснила: –
Я сел рядом на табуретку и стал гладить ее руку, в которую была загнана игла. Рука была холодна, как это обычно бывает, когда долго в нее вливают холодный раствор глюкозы. Я гладил матильдину ладонь, перебирал пальцы – и рука понемногу оживала. Матильда неотрывно смотрела на меня и грустно улыбалась.
Потом вдруг начала рассказывать о себе. О том, что неподалеку от их дома квартировали русские офицеры, а она, тогда еще совсем маленькая девочка, заходила к ним в гости, и русские жены этих офицеров кормили ее пшенной кашей со свиной тушенкой. И какие грустные песни пели эти офицеры по праздникам. Она никогда не слыхала таких красивых и грустных песен, и с тех пор всегда с удовольствием слушает по радио русские песни.
Матильда рассказывала, как она училась в школе, как потом поступила в университет и как очень хотела поехать в Советский Союз и посмотреть, как живут люди, которые придумывают такие грустные песни. И вот она приехала, уже совсем в другую страну, но ничего не увидела, и как только поправится, так сразу же вынуждена будет вернуться домой, так ничего и не увидев. И на глазах у Матильды выступили слезы.
И тут дверь без стука открылась и вошла Розалия Марковна, всплеснула руками и воскликнула:
– А-а, вот вы где! А я уже вас по всему корпусу ищу, вашего друга заставила обежать всю территорию больницы. А вы здесь. Ну, понятно, почему уже и у вас, и у Матильды так резко ухудшился состав крови. Все, уже хватит, порезвились, милые мои, и будет. Давайте, любезнейший толметчер, в свою палату и в постель! В ваших услугах мы больше не нуждаемся. Weg, weg отсюда! Schneller! – велела Розалия Марковна, и в голосе ее не было ни капельки сочувствия и былой симпатиию.
С этого дня наши вылазки в кукурузу прекратились. За Матильдой установили такой строгий надзор, что ни подойти к ней, ни ей отлучиться из своей палаты было невозможно без того, чтобы тут же не возникла дежурная медсестра или врач. Был, видно, спущен сверху приказ такой, чтобы не быть нам вместе. И приказ этот выполнялся ревностно. Даже когда моя квартирная хозяйка, любезнейшая Таисия Ардалионовна, принесла мне еще раз кучу всяких фруктов, и я, нагрузив большое блюдо, отправился к Матильде, меня перехватили по дороге, блюдо забрали, а к Матильде так и не пустили. И еду ей носили в палату.
Нечего делать, пришлось опять браться за шахматы. Но шахматы в голову не лезли, как не лезли в голову вообще никакие мысли, совсем еще недавно так мучившие меня, когда Тильдхен была рядом – только протяни руку. Шахматы не отвлекали, не заполняли праздного времени.
Тогда сразу же после врачебного обхода я стал уходить на горку, в кукурузу, на нашу полянку, и до самого обеда валялся там, глядя, как над головой покачиваются метелки, слушая, как сухо шуршат под ветром уже пожелтевшие длинные кукурузные листья. Иногда какая-нибудь пичужка сядет на метелку, глянет на меня черной бусинкой и зачивыкает-зачивыкает, обратив головку к небу, будто во всем мире нет ничего важнее этой ее незатейливой песни. Почивыкает так с минуту-другую, замолчит, снова глянет на меня и начинает прислушиваться, не донесется ли что в ответ на ее чивыканье. Но нет, ничего не доносилось, лишь ветер шуршит в кукурузе да из какой-нибудь норки пустит длинную трель черный сверчок, и трель эта заскользит по солнечному лучу серебряной нитью и оборвется…
Знойно, душно, но все равно лучше, чем на веранде, где тоже жарко и душно, пахнет пыльными фикусами, где изрекает прописные истины окулист.
И тут я представил себе, как пройдет много-много лет, может быть, тысячи или миллионы, а на этом месте все так же будет расти кукуруза, будет чивыкать такая же пичужка, все так же пускать по солнечному лучу свою серебристую трель сверчок, но к тому времени молекулы, составляющие мое тело, разнесутся по всему миру, и несколько молекул непременно попадут на это место и встретятся здесь с молекулами Тильдхен. И сольются. Из этого слияния проклюнется из земли какая-нибудь былинка, или станут они частью сверчка, и тогда в его трель обязательно вплетется та страсть, которая бушевала в наших сердцах миллионы лет назад, то есть еще позапозавчера. Может, эти молекулы узнают друг друга, но если даже и не узнают, то они, слившиеся, рано или поздно попадут в какого-нибудь человека, и в нем проявится что-то от меня и что-то от Матильды… и в другом месте, и в третьем – и так мы будем возрождаться и умирать до тех пор, пока существует Земля.
И сверчок, будто услыхав мои мысли, огласил знойную тишину еще одной трелью и в ней я услыхал собственную страсть: видно, кто-то взывал ко мне из глубины веков, как когда-нибудь буду взывать я сам.
Однажды я вот так же лежал в кукурузе, грыз стебелек, как вдруг послышалось громкое шуршание листвы: кто-то шел в мою сторону. Я приподнялся и увидел Матильду. Но это была уже совсем другая Матильда: в белой расклешенной юбке, в кремовой прозрачной блузке, сквозь которую просвечивал кружевной лифчик. В руках Матильда держала небольшую сумку. Все было понятно без слов: ее выписали, она пришла прощаться, она уходила, уезжала, а я оставался.
– О, Ди-има! – произнесла она, опускаясь на колени рядом со мной. – О, мили мой Ди-има!
По ее щекам текли слезы.
Я прижал к себе ее тело, тоненькое, воздушное и уже какое-то чужое, не мое. Но Тильдхен отстранилась, показывая, что нельзя мять ее белую юбку и кремовую блузку.
Она и присела аккуратненько, чтобы не испачкаться. И не делала ни малейшей попытки приблизиться ко мне. Она уезжала, уезжала навсегда – и все мое тело будто парализовало, я не смел пошевельнуться, прикоснуться к ней, я не знал, на что еще имею право, а на что уже потерял безвозвратно.
– Ich will… Я хотель говорить… – начала Матильда, и снова слезы потекли у нее из глаз, она закрыла лицо руками и сидела так с минуту.
Чувствуя, что глаза мои вот-вот тоже окажутся на мокром месте, я попытался отвести от лица ее руки, но она лишь замотала головой и отвернулась.
Прошло еще несколько минут.
Но вот Матильда вздохнула, вынула откуда-то платочек, вытерла глаза, обернулась ко мне.
– Там, – она махнула рукой в сторону желтушного корпуса, – Auto. Мне – ехать гостиница. Я – проститься. – Порылась в сумке, достала бумажку, протянула мне. – Das ist meine Adresse. Du schreiben zu mir… пи-исьмо. Понимать?
Я кивнул головой.
– Мне идти.
Матильда показала на часы и поднялась на ноги. Я тоже встал.
– О-о, Ди-има! – она шагнула ко мне и ткнулась головой в мое плечо. – Я очень жалеть… уезжать. Оч-чень. – Глянула мне в глаза, всхлипнула, повернулась и пошла.
Я смотрел ей вслед. Смотрел, как смыкаются за ней кукурузные стебли, будто она идет по какому-то замысловатому коридору, и невидимые двери, одна за другой, закрываются за нею, и вот последний раз мелькнуло белое, качнулась каштановая копна волос, шорох шагов все тише, тише, и уже не слышно ничего, и опять лишь ветер да отрывистые трели сверчков. Потом где-то фыркнул мотор, хлопнула дверца, мотор загудел ровно, заскулил, скуление его начало смещаться, затихать, пропало, еще раз возникло где-то уже далеко и оборвалось окончательно.
Все.
Я развернул бумажку и прочел написанный по-немецки адрес. Тильдхен уезжала туда, в свой фатерлянд, с каждой секундой все приближаясь к нему и все удаляясь от меня.
Странно как-то: все осталось на месте, вот он я, мои руки, ноги, тело, все те же стебли кукурузы и проса, все так же высится на взгорке желтый дом с крохотными балкончиками, а Тильдхен уже нет и никогда не повторится. И не только здесь, но и в остальной моей жизни. Странно и непонятно. А на душе так пусто и тоскливо. Хоть вой.
Через несколько дней выписали и меня, и я понесся в Мацесту, где была эта самая гостиница, но Матильду в ней уже не застал: уехала. Я вернулся к Таисии Ардалионовне, купался в море, ел фрукты-овощи, валялся на топчане под тентом, рядом были женщины, молодые и не очень, некоторые одаривали меня недвусмысленными взглядами, но меня ни к кому не тянуло, я вообще предпочитал купаться в часы, когда пляжи еще пусты, а остальное время валялся на койке в пустой квартире и читал, читал, наверстывая упущенное.
Иногда меня вдруг что-то подбрасывало – я вскакивал с кровати и садился за стол, клал перед собой лист бумаги, выводил аккуратным чертежным шрифтом: «Tildchen!», и начинал вспоминать, как все оно начиналось и чем кончилось, и медленно рвал листок бумаги на мелкие клочки: писать ей по-русски не имело смысла – она не поймет без переводчика, а переводчик – это уже третий лишний; писать по-немецки – снова погружаться в грамматику, в словари, но вряд ли из этого выйдет что-нибудь путное. Да и зачем?
Недокупавшись больше недели, я сорвался с места и полетел в Москву: юг как-то сразу опротивел мне, я вдруг увидел, что зря трачу здесь время, что вообще это место не для меня, что куда лучше забиться в какую-нибудь тверскую глухомань, пить парное молоко, глохнуть от тишины и пачкать холсты масляной краской.
И на оставшиеся отпускные дни я таки завеялся в глухую полузаброшенную деревушку, писал осенние пейзажи, а на их фоне – женщину с черной копной волос, совсем не похожую на Tildchen.1993–1995 гг.