Матрица времени
Шрифт:
`Спи, деточка', - вздохнул он: `скоро ты и нас забудешь, и себя. Уже забываешь'…
Зима мне сначала понравилась, а потом нет. Она веселая, но злая.
Мама все время впихивала меня в уйму кофточек и штанишек, и я чувствовала себя вновь неуклюжей. Тело, к которому я привыкла и считала своим главным достижением и сбережением, немело, зудело, и я все время бунтовала, пугаясь сразу и того, что его отбирают, и того, что меня возвращают обратно, в состояние зародыша и к старту. Но меня не слушали, и я, устав озвучивать свое мнение, смолкала, и уже в состоянии отупения, сродного с прострацией, позволяла напялить себе на голову какую-то жуткую штуку, от которой разом и глохнешь и потеешь.
Только после экзекуции `одевание' меня, наконец, выносили
Жизнь моя походила на тихий безмятежный сон, в который я впадала как в летаргию: мягкий голос мамы, вкусная печенька, кружение снега, бабушкина улыбка, большой пушистый заяц под пахучим деревом, что озонировало, освежало воздух, гнало соседкину зависть, раздражало полуночницу и пришлось по вкусу Маас. Домовой ворчал что-то про горы мусора и излишнюю суету, а я то и дело пыталась укусить дерево, стащить с него блестящий дождик и красивые шарики, и посмотреть, что внутри странного существа с мешком. Внутри оказалась приставучая субстанция, от которой я начала чихать и выть, сдуру попробовав ее на вкус. Как обычно от неприятности меня спасла мама, и моя уверенность в том, что чтобы не случилось, она будет рядом, окрепла. Я стала меньше хвататься за ее подол и требовать, чтоб она осталась рядом.
А вскоре я поняла, что мои ноги окрепли и могут держать мое тело в вертикальном положении. Так появилась новая забава, которая серьезно увлекла меня. Зацепившись руками за все, что под них попадалось годного, я проверяла амортизацию конечностей и прыгала и прыгала, взлетая к потолку, чувствуя себя парящей, невесомой. Родное, знакомое до ностальгии ощущение, будило желание постоянно качаться на ногах, прыгать. Я уже не помнила, что это чувство называется — свободой, и еще не знала, что под этим словом подразумевают окружающие меня люди. Но я уже была частью сообщества, одновременно еще осознавая себя независимой. Все больше и больше грузиков тянуло меня вниз, а не ввысь, и приземляло. Я еще знала, помнила что такое летать, но летала уже только во сне, а наяву лишь в руках взрослых.
Все больше становилось привязанностей, все крепче зависимость от совершенно глупых, незначительных вещей. Я теряла себя, обретая статус человека разумного. Мои желания и потребности росли, появилось желание заявить о своем `я' не криком и корявым словом, которое не понимали, а делом. И уверенная в безоговорочной защите матери, я стремилась навстречу приключению, совершала подвиг по удовлетворению любопытства.
Да я поняла, что это такое: хочу знать! Это когда видишь блестящий и тем манящий предмет, знаешь, что он называется `ложка', и разгадываешь его суть, пытаешься понять, почему он так называется, из чего состоит, и почему та самая ложка, то вкусная, то нет? Почему говорят `кака' на симпатичного медвежонка, когда его хочется обслюнявить, познакомиться и оставить свой запах, и тем самым заявить на него права? И почему если не сосешь его ухо, то он `Миша', а никак не `кака'? В чем логика и последовательность? В чем суть утверждений взрослых? Почему, например, мама постоянно наливает Маас молоко, если она его терпеть не может и пьет лишь потому, что не налита вода? И почему ей можно лакать из блюдечка, а мне нужно пить из неудобной чашки, пусть и красивой, пусть и моей?
В познании и разгадке ежедневных загадок, опыт моих прошлых жизней забывался, как и многое другое, уже не тревожил, становился зыбким лишенный уверенности под гнетом постоянных сомнений, и словно покрываясь туманом дремоты.
Мама и бабушка говорили одно, я знала другое, Маас и домовой — третье, что не противоречило, в общем, ни моему мнению, ни родителей. Но я путалась и все больше запутывалась. И понимала четко лишь одно: чем больше взрослею, тем сильнее становлюсь ребенком, и усиленно цеплялась за остатки тех знаний, что пришли в этот мир со мной. Мне очень не хотелось их терять, без них я ощущала себя голой и беззащитной даже в маминых объятьях. Страх начал превалировать над разумом, выгоняя прочь подсознательное, что обладало смелостью основанной на четком знании и вере. Сознание, что базировалось на глупых директориях да — нет, хорошо — плохо, с точки зрения субъективности и довлеющим над любой личностью догмой социального мира, стало все активнее проявлять себя.
Мне было интересно, к чему это приведет, и я не особо сопротивлялась, активно знакомилась с действительностью, в которой мне предстояло то ли жить, то ли влачить существование. Я стала подозревать, что от меня требуется стать одной из многих, ни лицом, ни мыслями, ни чем иным не выделяясь на общем фоне, но это меня выводило из себя. Я с криком бросалась на мальчика, что возил точно такую же машинку, что осталась у меня дома, требовала отдать ее и не понимала, что она не моя, хоть и близнец забытой под кроватью. А потом я увидела точно такие туфельки как на мне, на соседской девочке, и точно такую же шапочку, и точно такой же шарик, и услышала от чужой тети мамину фразу: оставь сейчас же, выплюнь, это кака! И огорчилась до слез и крика, сообразив, что в этом мире живут однотипности, стандарты и штампы.
Мне предстояло многое узнать, получить уроки и выучить новые законы, но я, по наивности своей, смела надеется, что смогу сохранить себя в целости в жестких рамках системы той реальности, в которую попала.
Однако, оказалось, что опыт в данном мире процесс индивидуальный, поэтому и уроки жестоки. Тело от чего-то живет инстинктом самосохранения, хоть и тленно, о душе же не помнят вовсе хоть и знают, что она бессмертна. Это вызвало недоумение, как и слепота окружающих. Мы часто беседовали о том с домовым и светящимися существами, что часто появлялись, когда мне было неуютно или особенно одиноко.
Урок четвертый
Одиночество. Первый сознательный урок, к которому я оказалась не готова.
Мне купили новую кроватку с блестящими, железными спинками. Я радовалась, не ведая, что этот подарок подобен Троянскому коню, и в пору плакать, а не веселится, прыгая на матрасике.
Мама оставила меня один на один с кроватью и плотно прикрыла дверь в комнату. Я лежала, и ждала, когда она придет, и как обычно ляжет со мной. Она не пришла. Давно стемнело за окнами, стихло в квартире, а мамы все не было. Я лежала и плакала, думая, что мама ушла навсегда и больше не вернется. И боялась встать, чтоб убедится в этом или к облегчению своему, увидеть ее, и развеять свои страхи. `Мамочка, мама', - звала я мысленно, но она не слышала, что еще больше убеждало меня, что с ней что-то случилось. И вот я не выдержала, разревелась громко, безутешно, встала, и, путаясь в подоле ночной рубашки, побрела в темноту дремлющей квартиры, туда, где еще вчера спала с мамой. Я шла по наитию, по запаху, по серебристой дорожке, что услужливо положил мне под ноги свет Луны.
Домовой сидел в углу коридора и чесал Маас животик. Я словно увидела их впервые и, испугавшись, дико закричала, переполошив всю квартиру. Домовой превратился в шарик стоящей дыбом шерсти и два глаза. Секунда и его сдуло за стену, а Маас рванувшая с испугу за ним, ударилась головой о стену, отскочила и, зашипев отчего-то на меня, выгнула спину. Вылетевшая на крик мама очень удачно запнулась о кошку и та галопом, дробно топая когтями, промчалась по полу и стене в темноту соседних комнат, сбив выходящую бабушку.