Матросы
Шрифт:
Тот читал ее внимательно, не с пятого на десятое.
— Ты смотри как здорово? — похвалил Иван Васильевич вполне искренне. — Ишь ты, класс гегемон! Умеет! Правильно. Не для тебя, а для меня поддержка на заседании. Впервые такое низовое ходатайство. Никто не вякнет, уверяю. Это, брат, тебе не казенные слова, тут «треугольниками» и печатями не пахнет.
Не ожидал Гаврила Иванович, что так воздействует на председателя простая бумажка, и расчувствовался. Прием затянулся, и за тонкими дверями уже слышались возмущенные
Председатель тоже понимал — пора заканчивать беседу. Встал, полуобнял Гаврилу Ивановича.
— Писать пиши, — сказал Иван Васильевич, — только не переходи на личные просьбы. У тебя мысли нужные и помогут нам базироваться в случае чего. И еще уговор: персонально про нас чего-нибудь не накатай… Забудешься в пылу пролетарского гнева. Не к чему… Мы же договорились. Мой голос за тебя…
— Помилую, — пообещал Чумаков с довольной улыбкой и молодцевато удалился, стараясь не замечать полетевших ему вслед упреков заждавшихся сограждан. И тут, как и при последней реплике председателя, Гаврила Иванович снисходил к извечным человеческим слабостям.
Хорошее настроение, солнечный день, сменивший наконец ряд хмурых дней, и свободное время, потраченное Гаврилой Ивановичем с толком, завели его в пивнушку на трамвайном «пятачке». Там бойко торговала известная уже нам буфетчица Тома.
— Как же так, дорогой товарищ? — журила его Тома, наполняя стеклянную кружку жигулевским пивом. — Клавдия сообщает: «Гаврила Иванович теперь Корабелку строит», а я тебя не вижу. Табель-то от Корабелки у меня. Кто туда идет, меня не минет. Разговор есть к вам.
Многозначительно произнесенная последняя фраза насторожила Гаврилу Ивановича — Тома всегда приносила на хвосте недобрые вести.
Нетвердыми от скрытого волнения руками он взял кружку и тарелку с запеченными яйцами.
— Угощайтесь… Яички — на ваш вкус, Гаврила Иванович, соль тоже крупная. Еще остались зубы? Скрипит соль…
Вздорная болтовня буфетчицы заранее раздражала, и старый каменщик, занявшись яйцами и пивом, поругивал себя за то, что завернул к продувной шинкарке; все в ней ему было неприятно: и развязный язык, и противные манеры, и птичьи брови.
Пока времени для откровенностей не выгадывалось: мешали посетители. Заходили разные люди, в большинстве своем мастеровые или старые боцманы, расставшиеся с морем и обрекшие себя на поиски камня, пиломатериалов и шифера для личного строительства. Пили наспех, оставляли копеечные чаевые. Тома брезгливо дном кружки смахивала монеты в денежный ящик.
Обстановку оживил веселый Павлик Картинкин, затормозивший возле заманчивого фанерного храма свой дребезжащий грузовик.
— Симферопольского!
— Нет для тебя симферопольского, — обрезала его Тома. — Получишь, когда заявишься сюда без путевого листа в кармане.
— В горле першит, тетя Тома, — взмолился Павлик.
— Промочи его безалкогольной жидкостью.
Пенная струя хлебного кваса ударила в пол-литровую кружку. Павлик запротестовал. Тома выразительно повела бровями, и молодой водитель, обернувшись, увидел Чумакова.
— Приветствую! — Павлик расшаркался.
— Теперь вижу, почему у тебя все время шины спускают, — Гаврила Иванович сердито зашевелил усами, измазанными яичным желтком.
— Только безалкогольные напитки, — оправдывался Павлик, с отвращением выдув кружку квасу.
Через минуту в раскрытые двери пивной ворвались запахи выхлопных газов, и вдали погас шум бешено укатившего грузовика.
— А ты держишь порядок, — похвалил буфетчицу Чумаков.
— В Севастополе должен быть полный порядок.
— Какие же новости ты мне хотела сообщить, Тома?
— Дело деликатное… Ну, пока людей нет… — Она притворила дверь, подсела поближе и сочувствующим тихим голосом, закатывая глаза, поделилась с Чумаковым своими нарочито туманными предположениями насчет Катюши. Ей не терпелось сказать главное, полностью выложить свои подозрения. Но, видя, как сразу же помрачнел каменщик, она решила ограничиться пока полунамеками и красноречивыми вздохами, а они брали за живое Гаврилу Ивановича покрепче, чем железные слова прямой правды.
— Скучает Катя, изменилась, на танцы не ходит, в кино не ходит. Клавдии ею заниматься некогда, вам — тем более. Какая ей пара Аннушка? И чего это они вдруг задружили?..
Тома влила изрядную порцию отравы в душу каменщика. Не зря всю жизнь он не любил новостей, спокойнее без них жить.
— Что же ты предполагаешь? — Гаврила Иванович отряхнул крошки с колен и, не глядя на Тому, принялся отколупывать присохшие у ногтей кусочки раствора. — Петр, что ли, всему виной?
— Нет.
— А кто же?
— Борис.
— Нет же его, — сердито буркнул Чумаков, — уехал.
— Тем более, раз нет… — Тома вовремя поджала губы.
Чумаков смотрел на нее уже с нескрываемой злостью.
— Задала задачу! Подсунула… Ладно, не разводи догадок, раз сама точно не знаешь.
— Не хотела вас огорчать, Гаврила Иванович. Понадобится помощь — сделаю любое одолжение.
Чумаков негнущимися пальцами нащупал пуговки на рубахе, застегнул их и, тяжело ступая, вышел на улицу.
Домой — вверх по Красному спуску. Здесь строили дорогу, машины не пропускали. Мостили и выше — улицу Ленина. Хорошо. Если разворочено строителями — хорошо. Начали — закончат. Севастополь… В ушах уже не буравил ехидный голосок буфетчицы, а гремел зычный бас Хариохина: «Кому из мастеровых доводилось когда-нибудь строить такой город? Ни одного белого волоска на голове не прибавится, а мы уже кончим, фартуки снимем, глянем — а город стоит! Гордо рабочему человеку? Разве не гордо!»