Матушка

В окно светила луна, заливая комнату голубовато-белым мерцанием, играя на прожилках кордалийского мрамора. Букетик незабудок на подоконнике в этом холодном свете казался каким-то особенно беззащитным и оттого – еще более трогательным.

«Матушка, не грусти! Он обязательно вернется! Он же обещал…»

Ирина встала, отложила в сторону веретено, которое последний час бездумно вертела в пальцах, неслышно ступая, вышла в коридор. Постояла немного на открытой галерее, слушая треск цикад и вдыхая запах цветущего жасмина. Лепестки уже облетали. Под луной, на черной влажной земле, они казались осколками перламутровых раковин, которые добывают на ее родине. Сами собой в памяти всплыли слова старой-старой песни:

Подул легкий ветерок, и на глазах Ирины упал еще один лепесток, за ним – еще один, и еще. Женщина загадала: если их будет десять, то все обойдется.

«Семь. Всего семь. Или я плохо смотрела? А, впрочем, это всего лишь жасмин…»

Тихо вздохнув и поправив на плечах вдовье покрывало, Ирина пошла к комнате сыновей.

Хотя масляные светильники на стенах из экономии не зажигали по ночам уже бог знает сколько времени, света хватало. Да она и в полной темноте прошла бы здесь, не задев за стену даже краем одежды.

Марк спал, как всегда разметавшись по ложу. Одна рука свесилась, легкое покрывало сбито в ком где-то в ногах, светлые, чуть вьющиеся волосы – гроза гребней («Вчера опять не стал стричься, непоседа!») – чуть влажные от пота.

«Ест, как не в себя, а все такой же худой. Но зато как вырос за эти полгода! Если так дальше пойдет, к осени брата догонит».

Проб тоже все переживал, что ниже сверстников, а потом – раз! – и вытянулся за одно лето. Еще утешал младшего во время последнего приезда домой: «Ничего, вояка! Были бы кости, а мясо нарастет! Мы, Флавии, крепкой породы!» – а потом, к восторгу брата, разгибал очередную подкову, не слушая добродушного ворчанья старого Прокопия о ненужных расходах.

Как же давно это было! Будто и в другой жизни. Домоправитель, отпущенный на волю еще мужем и верно служивший его семье до самой смерти, уже два года как упокоился на домашнем кладбище Флавиев. Но главное – тогда все было упорядоченно и казалось незыблемым, почти вечным. Дом, привычные хлопоты, соседи.

Мир.

Нет, войны были всегда, но они были где-то далеко, на границах. И даже когда одна за другой заполыхали провинции, когда муж со своим легионом ушел, чтобы навсегда остаться в знойных песках Элайта, она – да и она ли одна? – продолжала цепляться за это, с молоком матери впитанное, олицетворение порядка и стабильности, называемое – Империя.

А потом все в одночасье перевернулось с ног на голову. Новости, одна страшнее и невероятнее другой, полетели по землям Империи, обгоняя друг друга ипподромными квадригами.

Потеряна Регия.

Полония.

Элайт.

Четыре легиона изрублены гевтами у Немейского озера.

Восьмой Победоносный и Четвертый Гордиев взбунтовались и перешли на сторону мятежного логофета Фиолакта, объявившего подвластную ему Тарригу независимым государством.

Флот друнгария Кортиса, потрепанный бурей, почти полностью уничтожен лакадскими пиратами, перерезавшими морские пути доставки продовольствия.

Перебои с хлебом и голод вылились в восстание плебса в столице и волнения, прокатившиеся по всем еще подвластным василевсу землям.

А еще – имя. Страшное имя, которое граждане Империи повторяли все чаще: позавчера – шепотом, вчера – в полный голос, сегодня – истошным криком.

Вранг.

Наемник-сартан, дослужившийся от простого конного лучника-сагиттария сначала до командира турмы в три десятка человек, потом получивший под начало целое крыло и закончивший Третью Регийскую войну в чине стратилата Востока. Герой сражения при Непоре. Победитель Мардона IV, всесильного сатрапа Корданала. Сокрушитель считавшейся неприступной твердыни Армилоны. Усмиритель соляного бунта шестьдесят восьмого года. Человек, досконально изучивший военную машину Империи изнутри. Дезертир, в зените славы покинувший ее границы, чтобы год спустя затопить их огнем и кровью, встав во главе бесчисленных орд своих диких соплеменников.

В коротких письмах, приходивших все реже и реже, Проб писал о тяжелых боях и свирепости кочевников, с легкостью сминающих армии и гарнизоны, о том, что сартанский аркан все уже стягивается вокруг обескровленной Империи. Еще он писал, что то, что архонты и стратиги приняли за грабительский набег, превратилось в полноценное завоевание. Что сартаны не разрушают города и крепости, а ставят в них свои гарнизоны, что Вранг объявил себя новым василевсом и принимает присягу всякого гражданина Империи, который захочет ему служить. Сын советовал матери и брату последовать примеру соседей, бросить дом и перебраться в столицу, к дальним родственникам отца, а еще лучше – уехать на запад, пока держатся границы.

Потом письма перестали приходить, зато вновь поползли жуткие слухи. Говорили о том, что армия Вранга прорвала оборону и ее авангард продвинулся в самое сердце Империи – на расстояние двухнедельного перехода от столицы. Что василевс Фотий в этот грозный час не придумал ничего лучше, как насмерть рассориться с Никифором Львом, величайшим стратигом Империи и единственным человеком, способным на равных помериться силами с бывшим стратилатом. Никифор сорвал голос, убеждая властителя оставить Никополис, который невозможно оборонять, отойти на западные рубежи, перегруппировать армию, накопить сил – и только тогда выйти на решающую битву. В ответ василевс осыпал его оскорблениями и упреками, называя трусом и предателем, подкупленным Врангом. Кричал, что Никифор сам не прочь примерить пурпур, требовал выступить навстречу сартанам и любой ценой вышвырнуть их вон со священной земли Империи. Кончилось все тем, что Лев плюнул под ноги хозяину Империи и во главе своих людей ушел из столицы. Фотий же, прокляв мятежника и всех, кто последовал за ним, стал спешно собирать войска.

Два дня назад состоялась битва. Армия василевса потерпела сокрушительное поражение, сам Фотий и его наследник, пятнадцатилетний Константин, были убиты. Беглецы, проходившие мимо поместья, шептали, что Вранг, по обычаю своих диких предков, велел оправить череп василевса в золото. «Из этой чаши, – якобы сказал он со смехом, – я буду пить на пиру в честь своего вступления на престол, когда падет Никополис». В падении же столицы уже никто не сомневался.

И все же, несмотря на то что все соседи давно разбежались кто куда, что позавчера виллу с разрешения Ирины оставили последние, самые отважные и преданные слуги, вдова трибуна Девятого Молниеносного и его младший сын не покидали своего дома. Ирина, бывшая жрица Лунной Госпожи, до сих пор тайком отправляющая запрещенные по всей Империи обряды, знала: Проб жив. Он рядом. Значит, жива и надежда… Правда, она пыталась отправить Марка. Один-единственный раз. Он молча, не перебивая, выслушал. Потом, все так же молча, взял ее за руку, заглянул в глаза и покачал головой. А потом она до утра плакала, как никогда раньше, выплескивая весь свой накопившийся страх, всю боль и тоску. И рука сына, за одну ночь перешагнувшего границу от мальчика к мужчине, ласково гладила ее по волосам.