Май, месяц перед экзаменами
Шрифт:
— Вы расстроены чем-то?
Спрашивает он бережно, но твердо, как спрашивают, когда не хотят, чтоб разговор вился вокруг да около: пусть идет по прямому пути, но Анна Николаевна вроде не замечает этого.
— Я каждый день бываю чем-то расстроена и чем-то обрадована. Стоит ли ронять слезы сочувствия по этому поводу? — говорит она зло и беззаботно, будто рукой машет. Только узкое лицо ее становится еще уже.
Некоторое время они сидят молча, потом Анна Николаевна спрашивает уже совсем другим голосом:
— Леонид Михайловне утюг чинил?
— Он ей и дрова для колонки колет, и Маринку из садика приводит, когда она во вторую смену.
Сейчас Алексей Михайлович не тот, что с Ленькой. Он чуть-чуть излишне тороплив, и такое впечатление: он не старший, а младший рядом с Анной Николаевной, хотя у него морщины и седая голова.
А может быть, именно поэтому он излишне тороплив? Даже суетливость какая-то проглядывает во всех его движениях. Может, именно поэтому он чуть смешон в своей торопливости? Но только чуть… И совершенно неизвестно, видит ли это Анна Николаевна или заметил бы только Ленька Шагалов, не уйди он чинить утюг к себе в комнату?
Анна Николаевна любит разговоры во дворе под грибком. И ведет их в несколько более выспреннем стиле, чем если бы говорила с ребятами.
Сегодня, например, она говорит так:
— Вы знаете, если бы я была писателем или хотя бы журналистом, я написала бы сценарий для фильма. Что-нибудь в духе неореализма. Ведь для этого не обязательно развевающиеся пеленки и тесные кухни, правда? И чтобы женщины ругались через окна? Были бы в фильме наши корпуса или один какой-нибудь корпус — «Дом, в котором я живу».
Алексей Михайлович говорит:
— Фильм с таким названием уже был.
— Там о войне. И вообще там были значительные судьбы и значительные, приметные с первого взгляда события. А я бы о каждом дне. Когда как будто совсем ничего не происходит. Кто-то пишет контрольную, кто-то дежурит всю ночь у постели больного, а кто-то ловчит по-мелкому, изучает великую разницу между метлахской и кафельной плиткой… Вы знаете, я люблю выходить во двор после гудка, когда возвращается смена. Они идут. У них усталые лица и плечи, а я подсчитываю, для скольких из них не пропала моя геометрия, и литература, и история. Наверное, для многих не пропала, потому что уже никто не может различить по лицам, по манерам, где инженер, где просто рабочий, где техник. А старики? Они видели тридцатые годы и войну. У нас удивительный дом, Алексей Михайлович, с ним ничего не может случиться, у него крепкий фундамент.
— Вы чем-то расстроены? — повторяет Алексей Михайлович уже настойчивее.
— Почему? — смеется Анна Николаевна. — Разве я говорю недостаточно бодро?
— Вы уговариваете себя.
Анна Николаевна не успевает ответить, потому что в воротах в эту минуту показывается и медленно вступает в рассеянный круг света Милочка Звонкова.
«Не знаю я, как шествуют богини», — вспоминает Анна Николаевна и едва приметно морщится. Нет, это всего лишь по поводу ее собственной манеры обращаться к цитатам, не более. Что касается богинь, они шествуют именно так. Чуть ступая ногами на голубой дымный асфальт, поблескивая коконом болоньи в свете бледных фонарей коммунального двора. Имея возможность в любую минуту победоносно подняться над скучной землей с ее песочниками и горками для тех, кто только научился ходить, с ее облупленной скамейкой, на которой по вечерам отдыхают те, кому уже трудно ходить. Над этим грибком, где сидят они с Алексеем Михайловичем. Над всеми задачами по алгебре и геометрии разом.
Но Милочка Звонкова не пользуется такой своей возможностью. Она ласково говорит «добрый вечер» чьей-то бабушке, вдыхающей свежий воздух под защитой огромной клетчатой шали. Машет рукой какому-то балкону и проходит под аркой в соседний двор, оставив на секунду после себя в темном сыром воздухе мерцающую голубовато-розовую пыльцу. Хотя, конечно, это вовсе не пыльца, а так просто, радужные иголочки света, которые роятся обычно возле самых ординарных фонарей.
Алексей Михайлович тоже внимательно смотрит на шествие Звонковой. И его тоже, очевидно, восхищает ее молодая и победоносная красота. Во всяком случае, в глазах его вспыхивает и задерживается удивление, какое охватывает человека, когда он смотрит на картину или какое-нибудь другое произведение искусства.
Но только Милочка скрывается из поля зрения, Алексей Михайлович задает на первый взгляд совершенно неожиданный вопрос.
— Скажите, — говорит он, как о деле, почти что решенном. — Скажите, вас сегодня расстроил Виктор Антонов? Я не ошибся?
— Ошиблись. Меня сегодня расстроил совершенно взрослый человек.
Анна Николаевна делает ударение на слове «сегодня».
Глава третья,
вся состоящая из высказываний Анны Николаевны, из которых мы узнаем некоторые подробности некоторых характеров
По ночам над нашим поселком в высоком небе летят гуси. Летят и всхлипывают так, что душа рвется на части, особенно, надо думать, у тех, кто знает о своих крыльях: они уже перестали расти. Вот такие, как есть, трепыхаются за плечами, и обходитесь, будьте добры, как умеете.
Что касается меня, в такие ночи мне вовсе не хочется проверять тетради по алгебре или даже геометрии, не хочется готовиться к урокам или просто читать, а хочется куда-то бежать, кричать кому-то, что вот она, я, стою на жестком бетонном крыльце коммунального дома — не на лесной просеке, — но все равно слышу, как кричат гуси, пролетая к дальним озерам.
Ах, о себе я давно и не без основания полагаю, что не увижу не только дальних озер, но и еще многого из того, что мне хотелось увидеть, и не сделаю многого из того, что хотела сделать.
И, может быть, наутро именно поэтому с особой придирчивостью я присматриваюсь к своим ученикам и желаю, чтобы их жизнь сложилась ярче, счастливее, чем моя.
В такие дни я бываю даже недобра с ними, будто они уже уклонились от каких-то обязательств, взятых лично передо мной.
А старое, неисполненное желание стать журналистом в такие дни кажется мне сегодняшним — только протяни руку, сделай первый шаг, и оно у тебя на ладони. И, случается, я начинаю обдумывать план той книги, которую, верней всего, никогда не напишу. И это очень жалко, потому что мне дано (и без дальних странствий) за одну жизнь прожить десятки, сотни жизней, поручая своим ученикам сделать то, что не сумела, не смогла сделать сама.
В этой книге я писала бы о нашем поселке, об Алексее Михайловиче, о Лене Шагалове и о многих других. Но главной в ней все-таки была бы девочка с очень светлыми глазами и загорелым на степном ветру широким лицом. Она бы шла по книге, как ходит по своему поселку: походкой детской и непреклонной в то же время, и все, что делалось в книге, так или иначе имело бы отношение к ней, завертывалось ради нее, собиралось бы вокруг нее, как вокруг главного узелка. Потому что девочка была для меня не просто девочкой — поколением. Поколением, которое завидовало своим отцам и матерям, во всяком случае, если отцы их и матери хотя немного походили на таких, какие были у Лени Шагалова. Поколением, которое часто пыталось смотреть свысока на своих отцов и матерей, как это делает, например, Вовка Семинос. Поколением, которому грозила беда перенять слишком многое у своих отцов и матерей, если отцы и матери оказывались вроде тех, какие достались Милочке Звонковой и Виктору Антонову.