Майн Рид: жил отважный капитан
Шрифт:
Можно представить радость родных, которые за эти десять лет не раз отчаивались когда-нибудь увидеть Рида живым. На встречу с ним в родительский дом приехали и сестры, и брат. Вдова в своих воспоминаниях, со слов мужа, пишет, что скоро «и соседи собрались оказать знаки внимания герою Чапультепека, хотя радость была омрачена известием, что он скоро уезжает и вновь на войну». Видимо, Майн Рид не скрывал своего участия в легионе, — напротив, он гордился этим и с удовольствием, красуясь перед родными и знакомыми, рисовал головокружительные планы. Однако и близких, и соседей, слышавших о женитьбе Рида, больше всего интересовал его матримониальный статус. Поэтому «особенно часто, — продолжает вдова, — его расспрашивали о браке с мексиканской наследницей, слухи о котором дошли и сюда. Он отвечал, что все это романтические домыслы, и, хотя его действительно восхищают усики над верхней губой испанских красавиц, они же приводят его в содрогание, когда он видит их у испанских старух. В дополнение к этой фразе он, обращаясь к матери, добавил:
— Я думаю, ты скорее б предпочла, чтобы я умер, но не женился на папистке (то есть католичке. — А. Т.).
На что обожаемая мать отвечала:
— Я сама, скорее всего, умерла бы при известии об этом».
Визит на родину был коротким, но все же он продолжался
31
Георг Гервег( Herwegh, 1817–1875) — немецкий поэт, активный участник революционных событий 1848 года в Европе. Во главе сформированного им во Франции отрада добровольцев поспешил на помощь начавшейся в Бадене революции, однако его отряд был разгромлен.
Нет сведений о том, провожал Рид своего товарища в Ливерпуле или простился с ним в Лондоне. Впрочем, это не очень важно. Куда важнее то, что они довольно плотно общались в эти два месяца: нужно было завершить множество дел — ведь на Фридрихе Геккере и Томасе Майн Риде лежала ответственность за прибывших с ними немецких легионеров. Поскольку Геккер довольно часто пребывал в глубокой апатии, то многое приходилось делать Риду. Необходимо было обеспечить возвращение людей в США, помочь с жильем, одеждой, питанием; наконец, продать партию револьверов системы «кольт», которые они привезли с собой, чтобы вооружить своих товарищей (деньги, вырученные от продажи, пошли на оплату обратного пути в США). В эти недели Майн Рид окунулся в стихию митингов и революционных собраний. Геккер свел его не только с немецкими революционерами, обосновавшимися в Лондоне, но и польскими, итальянскими, русскими, венгерскими революционными эмигрантами. Можно сказать, что, очутившись в Лондоне среди разношерстной европейской политической эмиграции, Рид сделался «своим среди чужих»: он не только разделял демократические убеждения изгнанников, но и чем мог помогал им — выступал своего рода посредником в бытовых вопросах, в контактах с прессой, объяснял, советовал, как вести себя в той или иной ситуации. Такой советчик был очень нужен этим людям, которые оказались хотя и в дружественной, но совершенно чуждой им в социокультурном плане среде.
Автор настоящих строк нимало не погрешил против истины, говоря о дружественном отношении британского общества к европейским эмигрантам-революционерам. Необходимо признать, что современная доброжелательность Великобритании к политическим эмигрантам (не только из России, но из других стран мира) имеет давние корни, и традиция эта, по меньшей мере, восходит к XIX веку. Исследования как британских, так и отечественных историков показывают, что в XIX столетии отношение действительно было и доброжелательным, и сочувственным. Среди причин, способствовавших этому, можно отметить хотя бы то, что в британском обществе традиционно сильны не только недоверие к Европе, но и демократические традиции. Поэтому национально-освободительные движения, тяга к демократизации общественной жизни, стремление внедрить традиционную для Англии парламентскую форму правления воспринимались англичанами — традиционными парламентаристами — с пониманием и сочувствием. Нельзя не забывать и об отношении официального Лондона: Британской империи были выгодны разброд и шатание в Европе, власти предержащие не видели никаких угроз для государства в том, что Лондон стал центром революционной эмиграции, да и лорд Пальмерстон — британский премьер явно благоволил эмигрантам. Наконец, эмигранты, облюбовавшие столицу империи, не были «сбродом», как это часто пытались представить официальные круги России, Австрии и Пруссии: в основном это были весьма респектабельные люди — бывшие министры (даже главы правительств), большей частью дворяне (нередко титулованные), офицеры и генералы разбитых армий, видные адвокаты, журналисты и, вообще, как правило, весьма образованные люди. Наконец, эмигранты были патриотами, «мучениками за дело свободы», поэтому в их облике неизменно присутствовало нечто романтическое, возвышенное, и это не могло не привлекать к ним симпатии. Для Майн Рида этот романтический ореол, окружавший изгнанников, был, наверное, особенно важен, тем более что тень от него падала и на того, кто находился с ними рядом. И то, что таких политэмигрантов, как Л. Кошут, А. Мадзини, Д. Гарибальди и других, принимали министры британского правительства и английские аристократы, а европейские тираны забрасывали протестами по этому поводу Виндзор, — безусловно, тешило самолюбие тех, кто помогал изгнанникам. Сочувствуя этим людям, оказывая им помощь, защищая их от нападок консервативной прессы, Майн Рид ощущал себя причастным к борьбе за демократические идеалы, видел себя в рядах революционеров.
Даже внешне Рид стремился подчеркнуть свою «революционность»: обожал свободные белоснежные рубашки «апаш», шейные платки алого цвета и носил особого фасона шляпу — с высокой тульей и широкими мягкими полями. Моду на нее среди революционеров ввел все тот же Фридрих Геккер — в ней он провозглашал республику в Бадене и вел своих соратников в бой против баварских и вюртембергских отрядов. Она и называлась по его имени — «геккер», и стала своего рода «опознавательным знаком» в среде «людей 1848-го». С этим «опознавательным знаком» Рид не расставался на протяжении всей жизни, заказывал и неизменно носил шляпы именно такого фасона.
Викторианский литератор
Геккер покинул Англию. Больше с Майн Ридом они никогда не встречались и не переписывались. Но, как мы видим, «в наследство» немецкий революционер оставил своему другу не только привязанность к экстравагантному головному убору, названному его именем, но и широкие связи в среде политэмигрантов — «людей 1848-го». Позднее, в 1850-е, Рид особенно сблизится с венгром Л. Кошутом, будет с ним много общаться, переписываться, выступать с письмами в его защиту. Но тогда, в 1849 году, Рид еще очень мало знал о венгерской революции, да и Кошут был еще довольно далеко от берегов Туманного Альбиона. В Лондон бывший венгерский премьер прибудет (надо сказать, с большой помпой) только в 1851 го ду.Все это еще впереди. А теперь, после лихорадочной сумятицы мая — сентября, отъезда Геккера и его несостоявшихся легионеров, Риду было необходимо оглядеться и сделать выбор — чем он займется и где станет жить: вернется ли, как его товарищи, обратно в США или останется в Великобритании.
Как известно, Рид считал Соединенные Штаты самым свободным государством мира. Свою родину — Великобританию он, наоборот, воспринимал как царство несвободы. Его возмущало рабство американских рабов, но в своих соотечественниках (и еще в большей степени — в европейцах) он видел рабов худшего свойства. В одном из романов есть характерные строки: «В других странах, в том числе в своей собственной, я вижу вокруг таких же рабов, причем их гораздо больше. Рабов не одного человека, но множества людей, целого класса, олигархии. Они не холопы, не крепостные феодала, но жертвы заменивших его в наше время налогов, действие которых столь же пагубно… Я считаю, что рабство негров менее унизительно, чем положение белых невольников в Англии. Несчастный чернокожий раб был побежден в бою, он заслуживает уважения и может считать, что принадлежит к почетной категории военнопленных. Его сделали рабом насильно. Тогда как ты, бакалейщик, мясник и булочник, — да, пожалуй, и ты, мой чванливый торговец, считающий себя свободным человеком! — все вы стали рабами по доброй воле. Вы поддерживаете политические махинации, которые каждый год отнимают у вас половину дохода, которые каждый год изгоняют из страны сотни тысяч ваших братьев (Рид имеет в виду массовый исход голодающих ирландцев в 1846–1850-х годах, который сознательно стимулировался властями империи. — А. Т.),иначе ваше государство погибнет от застоя крови. И все это вы принимаете безропотно и покорно. Более того, вы всегда готовы кричать «Распни его!» при виде человека, который пытается бороться с этим положением, и прославляете того, кто хочет добавить новое звено к вашим оковам».
Тем не менее Рид принимает решение остаться в Англии. Чем оно было обусловлено? Ответ очевиден: намерением продолжать литературную карьеру. В самом деле, а что ему еще оставалось? Его мечты превратиться в нового Мюрата и встать во главе революционных войск, сметающих троны европейских тиранов, развеялись как дым. Он мог вернуться к преподаванию, но, после того как дважды — сначала в Ирландии, а затем в США — под влиянием обстоятельств он вынужден был оставить учительскую карьеру, вряд ли его могла привлечь эта стезя. Он мог попытаться вновь податься в «акулы пера», но сама мысль о «поденщине», о неизбежных унижениях и компромиссах казалась ему отвратительной. Писательская карьера в викторианской Англии, напротив, сулила перспективы. Хотя, как и в США, писательство на его родине не принадлежало к числу «респектабельных» профессий, все же статус писателя в Англии был ощутимо выше, нежели в Америке. Если мы вспомним о судьбе американского профессионального писателя Э. А. По и сопоставим ее с судьбами английских профессионалов пера Ч. Диккенса, Ч. Рида, У. Коллинза, У. Эйнсворта и многих других викторианцев, то станет понятно, о чем идет речь. И дело не только в отношении современников. В те времена в Америке даже самые успешные литераторы не могли прожить на деньги, которые они получали за издание своих произведений. В Англии наиболее успешные — так называемые перворазрядные писатели — не только жили достойно, но и богатели, сочиняя романы. Парадоксально, но литературный труд нигде и никогда не приносивший особенных доходов романистам, в Викторианскую эпоху мог быть (и для многих авторов был) доходным предприятием. Литературоведы, пишущие о викторианцах, увлеченные исследованием художественных особенностей их романов, изучением принципов отображения действительности, анализом образной системы и т. п., отчего-то упорно игнорируют экономическую составляющую их труда. А она, безусловно, оказывала самое существенное влияние на творческий процесс, определяя не только форму, но воздействуя и на содержание романа. Как здесь не вспомнить сакраментальное пушкинское: «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»!
Джон Сазерленд, видный культуролог, социолог и один из наиболее искушенных исследователей книжного дела в викторианской Англии, основываясь на тщательном анализе тогдашнего литературно-издательского рынка, приводит среднюю величину вознаграждения, на которую «средний» викторианский писатель мог рассчитывать в 1850–1860-е годы, продавая свой роман издателю. Так вот, она равнялась примерно 250 фунтам стерлингов. Это были очень значительные по тем временам деньги, когда человек, имеющий 100 фунтов годового дохода, мог смело причислять себя к среднему классу. При этом Сазерленд имеет в виду «стандартный» викторианский роман, — изданный в трех томах in octavoи стоивший полторы гинеи. В таком «формате» издавались романы Ч. Диккенса, А. Троллопа, У. Теккерея, У. Эйнсворта, Ч. Рида, большинства других викторианских романистов — вне зависимости от их успешности и литературной известности.
Кстати, обращал ли читатель внимание — романы Диккенса, Троллопа, Теккерея и других «викторианцев» поразительным образом близки по объему. Неужели потому, что коллизии, которые они воплощали в своих текстах, требовали именно такого — трехтомного — объема? Отнюдь. Того требовал издатель — и объем романа (в трех томах) обязательно определялся в договоре между писателем и издателем. Конечно, издавали и двухтомники: они продавались по гинее и приносили несколько меньший доход издателю, а соответственно, и автору. Однотомники были скорее исключением.