Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось
Шрифт:
Не правда ли, так и слышится голос Кобзона, когда вы читаете эти строки. А ведь больше никто и не брался за эту песню, как и за все другие из «Дворового цикла»: зачем подставляться?..
Островский и Кобзон принесли эту песню сначала на радио, потом — на телевидение в «Голубой огонек», и студия у «паука» на три песенных минуты превратилась в тихий двор с короткими мальчишечьими выкриками
А потом во дворе девчонка и мальчишка, уже повзрослевшие, никак не могли проститься. Она в туфельках на гвоздиках, в свитере, стучат старики в домино, двор есть двор, и у него своя жизнь и музыка своя — крутится пластинка на патефоне в окне, а они — рядом… Не отнимай свою руку, пожалуйста… Поцелуй на прощание… Я уезжаю. Может быть, еще встретимся… Сказал просто, по-мальчишески.
И опять во дворе Нам пластинка поет И проститься с тобой Все никак не дает.Две песни — одна материализовалась из воздуха, в котором носился аромат Чистых прудов, другую же кто-то подсказал, уж очень получается все заманчиво, можно и «сериал» построить. А что дальше-то, интересно знать…
Дальше? По-прежнему будут стучать старики в домино, и пластинка будет играть, и бабки на скамейке притихнут — любовь ведь удел молодых. «Он» в растерянности: а что скажет «она»?
«Дорогой Аркадий Ильич, дорогой Лев Иванович, что же вы все о нем да о нем? Об этом мальчишке? — упрекают их в письмах девушки. Это — несправедливо, и нам нужно знать, как поступит она! Любит его, да? Как вы считаете?»
Снова споры — обычные трудовые будни композитора и поэта, а для нас это — праздники, ведь рождается песня. Кобзон свои две поет в каждом концерте, чуть ли не в каждой передаче по ТВ, кто будет петь следующую песню? Девушка в свитере и на каблучках-гвоздиках отвечает ему: «Я тебя подожду». И обещает это с такой грустью, что ни у композитора, ни у поэта не остается сомнения в том, кто будет петь эту песню.
Островский звонит Майе Кристалинской.
Кобзон — одобряет.
Конечно, Майя, только Майя, лучше никто не споет. Впервые он увидел Майю у Островского, тогда только начинал с ним работать, а Майя уже пела его песни.
«Вначале я просто обратил на нее внимание, — скажет он, вспоминая тот день сорокалетней давности. — Но что же в ней такого? Почему она так известна? Голоса нет, да и фигура не очень удалась — она стала потом моей любимой подругой, и я могу себе позволить такой мужской «цинизм». Но вот стоило Майюшке, как я ее называл, улыбнуться — появлялись ямочки на ее щеках, глазки такие прищуренные, и такая искренность, и сразу становится тепло, а когда Майечка начинала петь, хотелось бесконечно слушать ее».
И вот она явилась к Островскому, села в кресло и стала слушать третью песню про двор, а потом тут же спела ее. Сидя за роялем с наскоро написанным клавиром на пюпитре, Островский смотрел на Майю, не веря собственным ушам, — испуганно смотрел: уж не колдунья ли она, так ведь не бывает. Песня у нее готова, в общих чертах, конечно, она еще будет делать ее…
В песне «он» уже не искал «ее», он уехал, как и обещал; она идет в кино — не с другим,
Пишется песенная повесть о любви, вспыхнувшей в ранней юности. Ведь во дворе не только играют в футбол и в лапту… Получился цикл, но по времени он растянулся, как нынешние сериалы. Майя и Иосиф поют эти песни в концертах, и вместе поют, и порознь, и песни эти никому и никогда не надоедают. Оба на разных площадках рисуют одну и ту же акварельную картинку: двор, отгороженный от улицы липами, дощатый стол с длинными лавками, только на акварели у Кобзона — романтик с рюкзаком за плечами, торопящийся на поезд, а у Кристалинской — девушка все в том же свитерочке и на тех же гвоздиках…
«Что вы делаете, товарищи сочинители? — стали приходить письма. — Почему вы не напишете о том, что произошло дальше?» А в письме с Алтая — даже прислали стихи: вот что произошло дальше — ходит девушка в кино с другим. Так, что ли?
Воображение может дорисовать любой сюжет, и он начнет развиваться в зависимости от красок, которыми воображение располагает. «Алтайские» краски были хоть и не очень светлого колера, но совпали с красками сочинителей. Художники снова взялись за кисти. Кобзон получил ту же акварель, но с изображением уже не юноши, а молодого человека: три года не был здесь, вернулся, и вот он, старый добрый дом, и горят «квадратики огня» — на том, на «милом» этаже, но горят уже не для него. Не дождалась… И пластинка крутится другая, и каблучки стучат — иные. Лишь за столом играют в домино все те же старики.
У этих вот ворот Шаги твои стерег… Где он теперь мелькнет, Твой тонкий свитерок?…Это было на телеэкране, это было в Колонном зале, и где бы ни звучала пятая песня — «Детство ушло вдаль», она становилась драмой с неожиданным концом. Вся песня — в голосе Кристалинской, в филигранности каждого слова и каждой интонации, это — не песня, это пьеса, спектакль, это театр — ив нем одна актриса. Такой же театр, какой был у Шульженко и Бернеса.
Вот она подносит к лицу микрофон и серьезно смотрит в зал.
Детство ушло вдаль, Детства чуть-чуть жаль.(Вздох на слове «жаль», и не «чуть-чуть», а очень жаль.)
Помню сердец стук, И смелость глаз, И робость рук.(На последних словах горечь, в голосе появилась легкая хрипотца, как у очень уставшего человека.)
И все сбылось, И не сбылось, Венком сомнений и надежд переплелось.