Меч и корона
Шрифт:
И вдруг к горлу подступило рыдание. Я сжала в пальцах изумруд, волшебный камень, который охранял владельца от болезней и помрачения рассудка. Возможно, я все-таки немножко любила графа. Душа моя все же горевала по нему. Я запрятала изумруд подальше в дорожный сундучок, справившись с желанием надеть цепочку с самоцветом на грудь. Это было бы слишком глупо. Что толку сокрушаться о несбыточном? Ничего хорошего из этого не выйдет.
Тут у меня перед глазами неожиданно всплыла маленькая сценка — расставание с сыном Жоффруа. Я вспомнила, как он смотрел на меня.
Он держался важно, строго соблюдал при
— Прощай, Анри, — проговорила я, протягивая ему руку.
Он поцеловал мои пальцы.
— Бог да хранит вас в дороге, госпожа.
Что же я разглядела в его глазах? Кажется, какое-то встревожившее меня понимание. Догадки. Подозревал ли он, что у меня роман с его отцом? Не думаю, однако… Я чувствовала, что он оценивает меня, но не была уверена, к каким же выводам он пришел. Губы у него были плотно сжаты, без улыбки, а глаза смотрели на меня спокойно, даже строго. Я догадалась, что он старательно сдерживает какие-то сильные чувства. Но, что бы он там ни думал, от меня он эти чувства таил.
Быть может, он испытывал ко мне неприязнь?
Я слегка пожала плечами. Вряд ли мне стоило над этим задумываться.
— Я желаю тебе всяческого добра, Анри, если дороги наши больше не пересекутся.
— Они непременно пересекутся, госпожа.
— Ты так уверен в этом? Откуда ты можешь это знать?
— Я знаю. Так должно случиться.
Меня поразила прозвучавшая в его словах неколебимая уверенность.
По здравом размышлении я подарил а, Анри одного из своих белых кречетов, раз уж ими он восхищался больше, чем мною. На его серьезном лице сразу же заиграла широкая улыбка, и от восторга он едва нашел слова благодарности. Отчего это я считала его загадочным? Анри был еще совсем мальчишкой, он жил в мире надежд и опасений, которые кружат в юности над нашей головой — как и ушат холодной воды, который прольется, когда мы ожидаем этого меньше всего.
Глава десятая
Меня ожидал дворец Сите — мрачное горбатое чудище, готовое втянуть меня в свою утробу. Погожие деньки остались позади, моросил дождь, царила сырость, и это вполне отвечало моему настроению. В моих покоях все отсырело, стало склизким, словно меня здесь не было давным-давно, а не просто несколько недель. Какие новые подвиги благочестия свершил Людовик в мое отсутствие? Быть может, переехал на жительство в хижину отшельника на берегах Сены? Как мне доложили, король находился в соборе Нотр-Дам. Вернувшись к прежней жизни, я не смогла сдержать дрожь.
День за днем, до бесконечности, в промозглой сырости этого неуклюжего дворца — вот и все, что ждало меня. Холодная сырость пробирала меня до костей, а настроение было хуже, чем когда бы то ни было раньше. Что ж, такова была действительность. Такова была моя жизнь.
Как можно плотнее завернувшись в накидку, я отдала своим дамам распоряжения: все распаковать, вещи разложить на свои места, — а сама тем временем присела на ложе, разглядывая изумруд, уже не впервые с тех
— Камень не заставит его вернуться к вам, — напрямик, как всегда, заявила Агнесса.
— Верно. Но я и не хочу, чтобы он возвращался.
Я вручила камень Агнессе и велела положить его в мою шкатулку с драгоценностями. Больше я не стану на него смотреть. Надо все мысли обратить на жизнь здесь, в Париже.
Завернувшись в накидку до самого подбородка, я пошла в королевскую детскую — взглянуть на дочь. Она подросла за это время. Здоровое дитя, она цеплялась за тесьму моей накидки, чтобы устоять в своих ясельках. Волосы у нее так и остались светлыми, как у Людовика, без моего рыжевато-золотистого оттенка, и глаза были все такими же ясно-голубыми, унаследованными от отца. Она негромко захныкала, когда я взяла ее на руки. А как же иначе? Меня ведь она почти не знала.
— Кажется, я нашла тебе жениха, Мари, — сообщила я ей.
Она посмотрела на меня так, будто поняла, и слезы высохли у нее на щеках.
— Он тебе понравится. Зовут его Анри, а огня в нем столько, что могут загореться гобелены на стенах. Замужем за Анри ты скучать не станешь. — Малышка сосала мои пальцы, и я, кажется, почувствовала, что у нее прорезается зуб. — Вот подрастешь, тогда и познакомишься с ним. А потом станешь его женой, покинешь свой дом, все, что ты знаешь и любишь, и отправишься жить в Анжу. Такова участь всех женщин. Но я могу, по крайней мере, обещать, что со скуки тебе умирать не придется!
Малышка снова стала капризничать, и я передала ее нянюшкам.
Возвратившись в свои покои, я убедилась, что там все сделано, как надо. И что теперь? Я не стану вздыхать. Не стану печалиться. Нет, нужно отметить свое возвращение. Я резко повернулась, ища глазами дворецкого, чтобы распорядиться насчет пира — с музыкой и песнями. И увидела Людовика, который стоял в дверях; по шее у него струился пот, словно он прибежал сюда в великой спешке.
— Людовик…
Я старалась не сравнивать его с Жоффруа. Но не сравнивать было трудно. Невозможно. Людовик, продолжавший играть монаха, еще сильнее похудел и стал непривлекательным, как никогда раньше. Под глазами залегли темные впадины, на скулах после долгих постов сильно натянулась кожа. Волосы так же острижены, челюсти и скулы резко выдаются, как и сухожилия на шее, сколько ее можно видеть из-под власяницы. Я заставила себя не закрывать глаза, но все же отвела их в сторону. Ему уже немного осталось, чтобы стать таким же высохшим и таким же фанатично набожным, как святой Бернар.
— Элеонора!
Он воскликнул так горячо, что я невольно посмотрела на него, внимательно посмотрела. После Витри Людовик редко оживлялся. Сейчас его побледневшее лицо с заострившимися чертами дышало жизнью. Радостным возбуждением. Привычная пелена самобичевания и глубокого покаяния рассеялась, а глаза сияли от какой-то спрятанной в глубине мысли.
— Людовик, я только что приехала…
— Знаю, — перебил он, бросаясь ко мне. — У меня свежие новости.
На скулах его вспыхнул лихорадочный румянец. Отчего-то кровь его забурлила, он едва сдерживал поток слов. Может, он удостоился личной аудиенции у Бога и всех Его ангелов?