Меч и ятаган
Шрифт:
— Фантазия или нет, сэр, но его замысел именно таков. Соглядатаи Великого магистра слышали о нем из собственных уст Сулеймана. И нацелен он именно на Мальту и на наш рыцарский Орден. Все эти годы мы ему как бревно в глазу, и вот он надумал нас уничтожить. — Молодой рыцарь, сосредоточенно помолчав, продолжал: — А подтолкнуло его к этому решению то, что прошлым летом командор Ромегас захватил один из самых ценных султанских галеонов. Он взял тот корабль у побережья Египта. На его борту под флагом Александрийского санджака [23] следовала какая-то важная персона — кажется, главный евнух султанского гарема. В трюме корабля оказалось целое состояние: рулоны шелка и драгоценные металлы общей стоимостью на восемьдесят тысяч золотых дукатов.
23
Санджак — вторая по значимости (после вилайета) административная единица в Османской империи.
Томас покачал головой в удивлении: как такие несметные сокровища могли уместиться в деревянном чреве всего одного, пусть даже самого большого, корабля?
Филипп мимолетно улыбнулся:
— Похоже, сэр, мы подумали об одном и том же. В общем, о реакции Сулеймана на это известие можно только догадываться. Наш Орден уже десятилетиями стоит на пути султановой торговли. По его мнению, мы окончательно распоясались, и настало время нас унять. Точнее, сокрушить.
— Из-за чего? — поднял бровь Томас. — Из-за мести? Но мне помнится, ум у Сулеймана всегда одерживал верх над чувствами.
— Это в самом деле так, — согласился Филипп. — Не из одной только мести думает он прирастить Мальту к своей империи. За Мальтой настанет черед Сицилии. А с нее он может обрушиться на Италию и — страшно подумать — захватить Рим, само сердце нашей веры. Но и на этом его аппетиты не убавятся, пока он не перейдет через Альпы и не изведет христиан всех до единого. — Филипп, снова подавшись вперед, постукал по столу пальцем: — Вы небось думаете, что этот далекий остров минует чаша сия? Не обольщайтесь: придет время, и он может оказаться в челюстях исламского деспота.
— Ай да слова! — хохотнул Томас. — Мне в них чудится голос этакого сэра Оливера.
— Что ж, я старался, — Филипп с кривоватой улыбкой откинулся на табурете. — А вы, я вижу, и впрямь хитрый лис, как у нас говорят.
— Говорят? Кто же именно?
— Ну, те из братьев, кто помнит вас по службе в Ордене.
— Немного, наверное, таких осталось, — задумчиво произнес Томас.
— Да, немного.
— А те, кто и впрямь меня помнит, безусловно, вспоминают то, как меня изгнали из Ордена.
— Не без того, сэр. Хотя теперь все обиды можно оставить в прошлом. Тем более такие давние.
Томас многозначительно помахал пальцем.
— Сразу видно, ты пока что мало смыслишь в глубине, которая размежевывает в Ордене представителей разных народов, и с каким пылом они друг с другом соперничают. В мое время мы вцеплялись друг другу в глотки едва не столь же часто, как и иноверцу-неприятелю.
— Тогда по прибытии на Мальту, сэр, вы обнаружите, что у нас с той поры ничего не изменилось.
— На Мальту? — остро поглядел Томас. — Не делай поспешных выводов, юноша. С чего ты решил, что я бегом побегу в услужение тем, кто меня отринул? Если они, Филипп, были с тобою честны, то тогда ты должен быть в курсе насчет обстоятельств, в которых я вынужденно покинул Мальту.
Филипп покачал головой.
— Я лишь слышал, что на вас лежала вина в каком-то неблаговидном деянии. Это единственное, о чем мне сообщили.
— Тогда, получается, они такие же скрытные и неискренние святоши, какими были всегда. И им я ничем не обязан.
— Вы давали клятву верности, сэр. А ей срока давности нет. Крепче ее уз только узы смерти.
Томас, поглядев на изменчивую игру теней в углу кухни, невесело усмехнулся.
— Если верить твоим рассказам, то от клятвенных уз Орден вскоре может отрешиться чуть ли не целиком.
— В своей борьбе мы будем не одиноки. Великий магистр уже обратился за помощью ко всем христианским державам. И если они отзовутся, басурманин будет сражен, а христианский мир восторжествует.
Бесхитростная вера этого юноши наполняла сердце великой печалью. Он, как и сотни других молодых людей, готов был пойти на смерть в наивной уверенности, что таким образом восславляет святые реликвии, которые уже сами по себе стоят того, чтобы ради них сражаться и погибать. Томас же надеялся, что больше не примет участия в подобной глупости, и из сострадания к гостю попробовал объяснить почему:
— Скажи мне, Филипп: когда ты с Мальты добирался сюда, тебе не приходилось пересекать хотя бы одно христианское королевство, которое не состояло бы во вражде со своим соседом? А известна ли тебе, к примеру, незавидная участь тысяч католиков в этой стране? Или то, как они до этого преследовали протестантов? Отчего же мы, христиане, вопреки всем Божьим заповедям стремимся друг друга извести? И каков, ты думаешь, шанс нам сплотиться, встать вместе на пути у неверных? Времена крестовых походов минули, их больше не жди. Мы отступились от истинной Церкви Божией, и за это нам теперь грозит кара в лице Сулеймана. Он и есть наш Страшный суд.
Филипп открыл было рот, чтобы возразить, но Томас упреждающе поднял руку и через секунду продолжил тихим, усталым голосом:
— Возвращайся к Великому магистру и передай ему, что я приеду. Но умирать я буду не за тех, кто меня оттуда выкинул. И не за веру. Просто для прибытия у меня есть свои причины. А теперь, — сказал он, вставая, — пойду-ка я укладываться. Мой слуга устроит тебя на ночлег. Я думаю, ты с первым же светом пожелаешь отправиться дальше, в Йорк.
Филипп молча кивнул. Когда же Томас подошел к двери, молодой посланец, кашлянув, сказал ему в спину:
— Сэр Томас. Благодарю вас от себя и от моих мальтийских братьев.
Томас приостановился, но поворачиваться не стал.
— Благодарность? — с тягостным вздохом переспросил он. — Она излишня. Здесь меня ничто не держит, а Мальту я не прочь навестить еще раз, пока есть силы. Вот, собственно, и все.
С этими словами он вышел из кухни. В коридоре на лавке сидел Джон, который при появлении господина чутко встал. Томас, проходя, указал на кухню:
— Устрой его честь по чести. Утром он думает уехать еще до моего подъема.