Меч ислама
Шрифт:
– Тогда позвольте и мне называть вас Джанной, поскольку я, должно быть, больше чем друг. Почти ваше дитя, ибо вы дважды подарили мне жизнь.
– Хорошо, сын мой, но при условии, что вы будете вести себя как сын.
– Почтительность моя превзойдет сыновнюю.
– Я согласна, поскольку она подразумевает и послушание.
В этот день она оставалась с ним немного дольше, а на следующий доставила ему удовольствие, придя в павильон на обед. Прислуживали им Амброзио и Бона. С этого дня случайный эпизод в прекрасном саду, куда занесла его судьба, стал все больше напоминать восхитительный сон.
Шли дни, силы Просперо восстанавливались, и хозяйка все больше и больше времени проводила в его обществе. Пролетело семь таких дней с тех пор, как он впервые поднялся, – дней, в течение которых окружающий мир был напрочь забыт, а настоящее стерло и воспоминания о прошлом, и страх перед будущим. Просперо попал в оазис, находящийся в самом центре пораженного чумой города. Но и сюда проникали кое-какие вести, обычно приносимые Амброзио. Они касались главным образом состояния дел в Генуе. Иногда это были слухи, связанные с войной, ход которой, по-видимому, становился невыгоден Франции. А однажды дошла сплетня, что мессир Андреа Дориа, разбитый королем Франции, засел в своем замке Леричи, снаряжая галеры и собирая на них людей. Италия гадала, к чему бы это.
Этот слух рассмешил Просперо.
– Я понял. Он получит плату от императора и вернет Геную под его покровительство, которого сам же и лишил, когда получил плату от Франции.
Мадонна скрестила с ним шпаги.
– Не кажется ли вам, что вы ослеплены обыкновенной ненавистью?
– Я сознаю это. Но как можете вы упрекать меня после всего, что я рассказал вам о себе?
– Почему же нет? Возможно, это и мешает вам быть беспристрастным.
– Нет, не мешает.
– И все же вы отказываетесь видеть другую причину перемены в Андреа. Король Франции нарушил условия договора, касающиеся Генуи.
– Так говорит Дориа, чтобы выгородить себя. И вы верите ему?
– Я смотрю непредвзято. А какие основания у вас не верить ему?
Он помолчал, прежде чем ответить.
– Есть пословица: «Глас народа – глас Божий». Верит ли ему население Генуи?
– Поверит, если, изгнав французов, Дориа исправит свою ошибку.
– Тогда, будьте уверены, он изгонит их. Таким образом он восстановит утраченное доверие и снова станет самым уважаемым человеком в государстве.
Она вздохнула:
– Вы очень жестоки.
– Разве я не познал его вероломства? Разве у меня нет причины? Как еще я могу к нему относиться! Не он ли нарушил слово, данное мне, а также моему отцу, которого (и я всегда буду в этом винить себя) я предал и который вынужден был бежать, что повлекло его смерть?
– Но это было дело рук Фрегозо.
– Фрегозо без Андреа Дориа – ничто. Они беспомощны. Сделать Оттавиано дожем! И замечательным дожем. Бог свидетель. Чума здесь, в Генуе, а этот Фрегозо, достойнейший ставленник Дориа, забыв о долге, в панике бежал, спасая свою шкуру.
Хозяйка успокаивающе похлопала его по руке.
– Я понимаю. Но… – Она заколебалась, потом продолжала едва ли не со страстью: – Ах, но ведь это означает, что вы сделали месть целью своей жизни! Однако это слишком черное чувство, чтобы носить его в сердце. Что-то вроде чумы, разъедающей душу.
Просперо не был сентиментален, но страстный тон женщины, которую он считал воплощением беспечности, взволновал его. Однако он лишь вздохнул и задумчиво ответил:
– Это мой долг. Долг перед моим родом, члены которого находятся в изгнании.
– Потому что они боролись против французов. Если они будут побеждены, ваши родные вернутся. Неужели и тогда примирение невозможно?
– Примирение? – Он почувствовал, как к лицу приливает кровь, но сдержал себя и только покачал головой. – Сначала необходимо искупление.
Женщина посмотрела ему в глаза, и он увидел, как серьезно ее милое овальное лицо, как печальны ее глаза под пушистыми бровями.
– Монна Джанна, мои заботы не должны угнетать вас. Я так считаю их пустячными.
Но в тот же миг Просперо понял, что это неправда. Разговор с хозяйкой разрушил грезы, пробудил воспоминания о забытом прошлом и тревогу о будущем. Теперь Просперо снова здоров и не имеет права праздно сидеть в этом доме. Долг императорского офицера повелевал ему быть в Неаполе с принцем Оранским. Отступничество Дориа от Франции и уход его флота – подтверждение того, что принцу необходим флотоводец. А сыновний долг предписывал Просперо навестить и успокоить мать, находящуюся во Флоренции.
Наутро он сообщил о своем решении мадонне Джанне. И добавил совершенно искренне, а вовсе не для красного словца:
– Я чувствую себя так, словно должен разделить свои душу и тело!
Она не сразу ответила ему. После короткого молчания хозяйка взяла лютню, лежавшую рядом, и, как только струны затрепетали под ее длинными пальцами, тихо запела.
Испытывая сразу и очарование, и изумление, и восторг, и благоговение, сидел он и слушал песню, которую сочинил, когда кровь его уже была заражена чумой, песню, зародившуюся в нем при первом взгляде на эту женщину.
Последняя строка тихо замерла на ее губах:
– Con i ginnochi chini a tua beltade [18] .
Лютня умолкла.
– Всего лишь слова, – сказала она. – Яркие бусинки, из которых вы делаете ожерелье для существа, созданного вашей мечтой.
Он покачал головой. Он был очень бледен.
– Не яркие бусинки, а жемчужины, мадонна. Жемчужины – символ наших слез, и в них блестят слезы – слезы светлые, чистые и искренние, каких еще никто никогда не проливал. Откуда у вас эти строки?
18
Склонив колени пред твоей красою (ит.).