Меч Константина
Шрифт:
Он умолк, выпучив глаза, — понял, что наболтал лишнее.
— Профессия — мародер, — с неописуемым презрением произнесла Леди Би.
—… карается расстрелом, — настаивал на своем Варяг.
Командир повернулся к Монаху:
— Ты ему веришь?
— Похоже на правду, — уверенней повторил тот. — Гуманный выстрел в голову, и никаких больше мучений на нищенскую пенсию. А девочка… похоже, задохнулась… сэкономила им выстрел… — Какая-то жуть просквозила в этих словах, отчего даже бывалый Кир уставился на Монаха с мрачным вопросом в глазах.
На мгновение все как будто
— Ну вот и переночевали, — горестно вздохнул Ярослав Премудрый, подбирая свой рюкзак, посмотрел на остальных. — Пошли, что ли. Надо было уходить. Ночная перестрелка с еще какой-нибудь оккупантской командой, которая заявится сюда по тревоге, в планы отряда не входила. Я пока не знал, что за «кобры» тут ходят, наводя свои порядки. Но от самого этого слова воняло такой дрянью, как из ямы со змеями, что мне невольно захотелось побыстрее убраться отсюда. Усталости я больше не чувствовал.
Фашист уходил последним. Он собрал с земли все коробочки с медалями, отнес их в дом и догонял нас уже на дороге.
Через два часа я снова начал выдыхаться. Глаза слипались, будто медом намазанные. Городок мы обошли кругом, и снова выбрались в открытое поле. Вдалеке темнел на фоне лунного неба лес Я оглянулся и, тараща глаза, чтобы не закрывались, поискал нашего малолетнего бандита с большой дороги. Но он то ли отстал, то ли решил все-таки плюнуть на Пашину мотивацию и сбежал. Его исчезновение во мне никак не отозвалось. А может, он просто умел растворяться в темноте.
Когда мы добрались до леса, я упал под первым же деревом и провалился в сон, с рюкзаком на плечах и спальным мешком вместо подушки. Но не успел я уснуть, как меня разбудили. Надо мной стоял Фашист и тряс за плечо.
— Подъем, молодняк, петухи уже пропели серенаду.
— Отстань, дай поспать, — отмахивался я, но Фашист не отставал.
— Подвиг проспишь, — гаркнул он мне в самое ухо, и я подскочил, как на пружине.
Себя я обнаружил засунутым в спальный мешок, рюкзак стоял рядом. Бледное изжелта-зеленое небо посылало утренний привет.
— Сколько времени? — я вдруг испугался чего-то. Такой рани, может быть.
— Поздно уже, полшестого. Вставай, чисть зубы. Завтрак готов.
Легко сказать — чисть зубы. Это в лесу-то. Никакого ручья, как в книжках, тут, конечно же, не имелось. В конце концов пришлось достать из рюкзака бутылку с водой и скупо отмерять из нее.
Над костром висели, исходя паром, две походные кастрюли. В одной чай, в другой гречневая каша из полуфабриката, с микроскопическими кружочками мяса. Поваром сегодня был Февраль, и каша у него получилась такая же меланхолическая и задумчивая, как он сам. Задумчиво прожевав вторую ложку, я спросил его, делясь осведомленностью:
— А ты почему Февраль? В честь
— У этой революции честь невелика, — пробормотал он, открещиваясь.
— Нет, — вмешался Серега, — Февраль он потому, что стихотворение такое есть. — Он картинно откинул в сторону руку и продекламировал: — Февраль! Достать «АК» и плакать!
Февраль, чуть улыбнувшись, покивал.
— Ну, это в том смысле, что под горячую руку ему лучше не попадаться, — разъяснил Серега — При виде врага впадает в буйство и может своих покалечить, не разобравшись. Он ведь псих, наш Февраль. Просто маньяк.
— Грустный маньяк, — добавил, подходя и усаживаясь, Ярослав. — Слышали новость, парни? Пацан ночью пытался спереть у Пашки его «калаш».
— Зачем? — Февраль изумленно посмотрел на меня.
— Не этот пацан, другой, которого вчера прихватили. Э-э, Ленчик, не угостишь ли ка шей? — Ярослав вертел в руке пустую жестяную тарелку, глядя на нее с сомнением.
— У нас самообслуживание.
— Да ладно, не ленись, как друг тебя прошу. Февраль буркнул что-то, но тарелку взял, чтобы не спорить. Всем хотелось слышать продолжение новости, пока сам Паша где-то пропадал. Не было видно и Кира. Я только отметил про себя, что он все-таки не удрал. Или удрал, но позже.
— Ну так вот, — сказал Ярослав, получив свою порцию в руки, — Паше посчастливилось вовремя продрать глаза и отбить покушение. Иначе сейчас он пребывал бы с нами в виде окоченевшего трупа.
Тут к разговору присоединился Святополк. Гречки он наложил себе с горкой и стал уписывать за обе щеки.
— Василиса права. У мальчишки нутро переполнено страхом. Тьма, холод, одиночество — любой ребенок этого боится, тем более подросток. Нужно, чтобы кто-то этот страх из него вытащил.
— Для этого есть воспитатели. Сдать его в интернат и точка, пока он тут в самом деле кого-нибудь не прирезал.
— Нет, — покачал головой командир. — Я поговорил с Пашей. Устроил ему головомойку за его методы воспитания, — усмехнулся он.
— А что, порка — хороший метод, — вступился за Малыша Ярослав.
— Это еще не все. Он мне все рассказал. Паша вообразил себя великим Макаренко, и — догадайтесь, что он сделал.
Все принялись демонстративно чесать в затылках, пасуя перед силой Пашиного воображения.
— Предложил сам себя мальчишке в качестве мишени. Чтобы тот убивал его одного, а не всех подряд, если уж так руки чешутся.
Изумленный свист явно не выражал восхищения великим педагогическим умом Малыша. По кругу пошли разнообразные междометия, ухмылки.
— Дал ему пять попыток, — продолжал Святополк с откровенным удовольствием рассказчика — За неудачные пообещал пороть.
— А за удачные? — фыркнул Монах.
— А удачные — это порка для нас, — поставил точку командир.
В этот момент появились Паша и его воспитуемый, плетущийся, как обычно, сзади. Вид у обоих был, как ни странно, довольный. Паша тут же потребовал накормить «ребенка», как будто это и без него не сделали бы. Сам согнал с бревна уже наевшихся Двоеславов, сел и стал бодро заталкивать в себя двойную порцию каши.