Меч королевы
Шрифт:
Дэдхем рассмеялся.
– Но в четыре часа утра!.. – сказал сэр Чарльз.
– Думаю, следует благодарить судьбу, что ему вообще пришло в голову предупредить нас. Мне кажется, он не привык думать о подобных вещах.
Полковник поднялся, и Ричард с готовностью встал у него за спиной. Сэр Чарльз по-прежнему расхаживал по комнате с чашкой в руке, а дамы приготовились уйти.
– Примите мои извинения за невольно испорченное утро, – произнес Дэдхем. – Полагаю, рано или поздно он явится и мы с ним разберемся, но мне не кажется, что вам стоит его избегать. В его послании сказано просто, что он желает получить аудиенцию у окружного комиссара Империи и генерала, командующего фортом. Немного другими словами, но смысл таков. Однако ему придется удовольствоваться
– Я тоже надеюсь, – пробурчал сэр Чарльз себе в чашку.
– А пока нам остается только ждать и наблюдать, – подвел итог полковник. – Выпейте еще этого прекрасного чая, Чарльз. Тот, что у вас в чашке, наверняка уже вконец остыл.
2
Харри с леди Амелией вышли, и старшая женщина со вздохом прикрыла дверь в столовую. Девушка улыбнулась. Жена коменданта как раз обернулась к ней и ответила сочувственной улыбкой.
– Что ж. Оставим мужчин, пусть сами томятся ожиданием. Я, пожалуй, навещу миссис Макдональд, а вы собирались прокатиться с Бет и Касси и привести их обратно к обеду.
– Может быть, с учетом обстоятельств… – начала Харри, но леди Амелия помотала головой.
– Не вижу причин для вашего отсутствия. Если он окажется здесь, у девочек прекрасные манеры, и именно их я пригласила бы, если бы мы давали официальный обед. И… – тут ее улыбка сделалась по-девчоночьи шаловливой, – если он приведет тысячу своих лучших людей, у нас окажется катастрофическая нехватка женщин, а вы же знаете, как я не люблю несбалансированный стол. Надо пригласить и миссис Макдональд. Удачной вам прогулки, дорогая.
Харри переоделась в костюм для верховой езды, села на уже взнузданного и оседланного пони, которого придержал для нее один из многочисленных слуг Резиденции, и в задумчивом настроении выехала на встречу с двумя подругами. Она размышляла, во-первых, сколько она может рассказать Касси и Бет, а во-вторых, надеялась, что этот Корлат пробудет достаточно долго и ей удастся его увидеть. Интересно, отличается ли с виду король-чародей от других людей?
Солнце уже палило. Харри приподняла край шляпы и осторожно прищурилась на небо. Оно было скорее желтовато-серым, нежели голубым, словно, как и все остальное вокруг Истана, выцвело от ярости здешнего солнца. Небосвод над головой выглядел твердым, как сводчатая раковина, и таким хрупким, что казалось, его можно пронзить копьем. Невозмутимый пони трюхал себе вперед, прядая ушами, а она устремила взгляд через пески. К западу от отцовского дома стояли древние леса, насчитывавшие не одну сотню лет, густо заросшие диким виноградом и плющом. Ни одному владельцу и в голову не приходило вырубить старый лес и пустить землю в дело. Для них с Дикки в детстве это была замечательная чаща, где они играли в разбойников и охотились на драконов. Причудливая сень всегда манила ее. Став постарше, она полюбила исходящее от леса ощущение невероятной древности и обширной сложной жизни, чуждой и непостижимой.
Пустыня и черные, с острыми гранями горы вокруг нее отличались от всего, к чему Харри привыкла. Однако всего за несколько недель в Истане она прониклась любовью к здешнему ландшафту: к жесткому песку, горячему солнцу и безжалостным секущим ветрам. Она поймала себя на том, что пустыня манит ее, как никогда не манила собственная зеленая земля. Но к какому открытию она влекла Харри, оставалось непонятным.
Еще большим потрясением стало осознание того, что она уже не тоскует по дому. Харри скучала по своим занятиям и еще сильнее – по отцу. После похорон она уехала так скоро, что не успела поверить в его смерть. Все казалось, будто он до сих пор объезжает верхом поместье в своем потертом пальто, ожидая ее возвращения. Затем она обнаружила, что снова помнит своих родителей вместе, словно они умерли одновременно, и разница, столь важная прежде, больше не имеет значения. Ей не снились жимолость и сирень. Она вспоминала их с любовью, но смотрела на завихрения песка и мелкие упрямые группки жестких кустов и никуда больше не стремилась. Тихий голос шептал ей, что она не хочет снова видеть Острова. Ей хотелось пересечь пустыню и забраться в горы на востоке, горы, на которые не ступала нога островитянина.
Она часто размышляла о том, какой другие люди видят здешнюю землю. Брат никогда, ни в какой форме об этом не упоминал. Она привыкла слышать, как другие молодые люди отзываются об «этой ненавистной пустыне» и «этом ужасном солнце». Бет и Касси так не говорили, они прожили в разных районах Дарии большую часть жизни, «кроме тех трех лет, когда мама возила нас на Острова, чтобы придать лоска, как она говорила». И дарийское солнце и дарийский климат, будь то на плодородных красных почвах юга с его вечной борьбой с джунглями за чистоту полей, или прохладные влажные плато, где росли апельсиновые плантации, или жаркие пески северо-восточной границы были для них частью дома, которую следовало принимать и к которой приспосабливаться. Когда Харри спросила, как им понравилось на Островах, сестры задумчиво примолкли.
– Там было совсем по-другому, – сказала наконец Касси, и Бет кивнула. Касси начала говорить что-то еще, осеклась и пожала плечами. – Совсем по-другому, – повторила она.
– Вам там понравилось? – не отставала Харри.
– Разумеется, – удивилась Касси.
– Нам нравилось везде, где мы жили, – добавила Бет, – как только у нас заводились друзья.
– Мне понравился снег на севере, – вспомнила Касси, – и меховые одежды, которые нам пришлось носить там зимой.
Харри сдалась.
Старшие обитатели форпоста, казалось, воспринимали землю вокруг так же, как и любые другие недостатки выбранного ими занятия. Дарийская служба, и гражданская и военная, воспитывала стоицизм во всех, кто не сдался и не уехал домой после первых нескольких лет. Гринафовский принцип «нам и здесь хорошо» казался осязаемым, как москитная сетка.
Как-то раз Харри удостоилась признания у мистера Петерсона, отца Касси и Бет. В тот вечер на ужине в Резиденции присутствовали несколько человек, и среди них Петерсоны. Мистер Петерсон сидел напротив нее и, казалось, не обращал внимания на беседу по ту сторону стола. Но позже вечером он возник рядом с ней. Она удивилась – он довольно редко выступал на светских сборищах, а его стремление избегать молодых незамужних дам, включая подруг собственных дочерей, вошло в поговорку.
Поначалу они сидели молча. Харри гадала, скажет ли он что-нибудь, и если да, то что именно.
Она по-прежнему терялась в догадках, когда он произнес:
– Я невольно услышал, что говорил за ужином тот молодой человек рядом с вами. – Он снова умолк, но она терпеливо ждала продолжения и не пыталась подгонять его. – На вашем месте я бы не придавал этому значения.
Упомянутый молодой человек рассказывал ей о ненавистной пустыне и ужасном солнце. Он служил субалтерном в форте, провел здесь два года и предвкушал избавление еще через два. «Но мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто у нас здесь не происходит смены времен года, – распинался юноша. – Она есть: у нас бывает зима. Три месяца кряду непрерывно льет, и все покрывается плесенью, включая людей».
– Мне здесь нравится. Среди нас есть и такие, – сказал мистер Петерсон, поднялся и убрел прочь.
Харри не успела ничего ответить.
Но она вспомнила его слова позже, когда осознала, что сама становится одной из тех, кому здесь нравится. Она прикидывала, кто еще может принадлежать к клубу избранных. Эта игра развлекала ее, когда иссякали темы для светской беседы. Она мысленно отмечала всех, кто не жаловался на жару, ветер, невиданные дожди, а затем пыталась отделить тех, кто, подобно ей самой, по-настоящему наслаждался секущими прикосновениями летящего песка и головной болью от яркого солнца, от тех, кто, подобно Касси и Бет, просто обладал жизнерадостной приспособляемостью.