Меч ликтора
Шрифт:
Остальные зоантропы тут же накинулись на него. Головки их палиц, вытесанных из железного дерева, в неком гротескном преломлении напоминали головы кур, клюющих с земли рассыпанные для них зерна. Один зоантроп взлетел в воздух и, мгновение назад нагой, теперь казался завернутым в алый плащ.
Когда я добежал до места побоища, альзабо уже лежал на земле, и я мог не обращать на него внимания. «Терминус Эст» кругами рассекал воздух над моей головой. Вот упало одно голое тело, потом другое. У самого моего уха пронесся камень величиной с кулак, так близко, что я даже расслышал свист; попади он в цель, я тут же рухнул бы замертво.
И все же это были не обезьянолюди,
В наступившей тишине я слышал только всхлипывания мальчика. Семь зоантропов лежали на траве; четверых, наверное, сокрушил «Терминус Эст», а троих прикончил альзабо. Из его пасти свисало тело Касдо, ее голову и плечи чудовище уже успело сожрать. Старик, знавший Фехина, лежал недвижим, словно кукла; великий художник наверняка создал бы из его гибели произведение искусства, выбрав перспективу, какую никому не удалось бы найти; изобразив бесформенные останки головы, он передал бы величие и тщету человеческой жизни. Но Фехина рядом не было. Пес с окровавленными челюстями валялся подле старика.
Я оглянулся в поисках мальчика и с ужасом увидел его свернувшимся у самой спины альзабо. Чудовище, несомненно, позвало его голосом отца, и он пришел. Лапы зверя судорожно подергивались, глаза были закрыты. Когда я взял малыша за руку, из пасти альзабо показался язык, широкий и толстый, как у быка, словно он хотел лизнуть мальчику ладонь, но в этот миг его плечи затряслись с такой силой, что я отпрянул. Язык так и остался лежать на траве, как тряпка. Я оттащил мальчика в сторону. — Ну-ну, малыш, не плачь, все позади. Ты цел? Он кивнул и разрыдался, и я еще долго укачивал его на руках.
Некоторое время я раздумывал, не достать ли Коготь, хоть он и не помог мне в доме Касдо, да и раньше не всегда помогал. Если бы, однако, его сила подействовала, то предугадать результат было почти невозможно. Мне вовсе не хотелось дарить новую жизнь альзабо или зоантропам, а какая новая жизнь может ждать обезглавленный труп Касдо? Что же до старика, он и так стоял на краю могилы; теперь он умер, и смерть его была быстрой. Будет ли он мне благодарен, если я верну его назад, чтобы через год-два ему снова пришлось умирать? Камень лучился на солнце, но этот блеск был лишь игрой солнечного света, а не сиянием Миротворца, отражением Нового Солнца, и я убрал его. Мальчик смотрел на меня широко раскрытыми глазами.
«Терминус Эст» был перепачкан кровью по самую рукоять. Я сел на поваленное дерево и, размышляя, что делать дальше, принялся обтирать его о начинавшее гнить древесное волокно, потом наточил и смазал маслом клинок. Меня не интересовало, что станется с трупами зоантропов и альзабо, но оставлять тела Касдо и старика на поругание диким зверям было бы низко.
Кроме того, поступить так означало бы проявить неблагоразумие. Что, если явится другой альзабо и, изглодав тело Касдо, отправится на поиски ее сына? Я подумал, не отнести ли оба трупа назад, в хижину. Но хижина была далеко, оба тела сразу я нести не мог, а любое оставленное здесь наверняка окажется растерзанным к моему возвращению. Привлеченные столь богатой кровавой добычей, над головой уже кружили падальщики-тераторны, чьи крылья в размахе достигали длины главной палубы каравеллы.
Я исследовал грунт, ища место с достаточно мягкой почвой, чтобы ее можно было копать посохом; наконец оттащил оба тела к ручью на каменистую косу и сложил над ними нечто вроде склепа. Я надеялся, что под ним они пролежат почти год, вплоть до начала таяния снегов, приходившегося на праздник Святой Катарины, а талые воды смоют останки отца и дочери.
Малыш Северьян поначалу лишь наблюдал за мной, но спустя некоторое время стал сам подносить мелкие камушки для пирамиды. Когда мы смывали в ручье пот с песком, он спросил:
— Ты кто, мой дядя?
— Я твой отец, — ответил я, — по крайней мере, на время. Если у ребенка умирает папа, кто-то должен его заменить. Вот я и стал тебе отцом.
Мальчик задумчиво кивнул, а я неожиданно для себя вспомнил, как мечтал позапрошлой ночью о мире, в котором все люди будут связаны кровным родством, являясь потомками одной пары колонистов. Так я, не ведающий даже имен своих отца и матери, вполне мог оказаться родным этому ребенку, носящему одно со мной имя, — ему и любому встречному. Мир, о котором я грезил, стал для меня ложем, где я мог приклонить голову. Я не в силах описать ту серьезность, с которой мы носили камни к ручью, как невинно и торжественно было лицо мальчика и как были огромны его глаза с искрящимися каплями воды на ресницах.
18. ДВА СЕВЕРЬЯНА
Я припал к ручью и пил сколько мог; мальчику я велел делать то же самое, ведь в горах много безводных мест и вполне могло случиться, что до утра мы не встретим ни одного источника. Он спросил, не вернемся ли мы домой; я действительно собирался идти назад, к домику Касдо и Бекана, но теперь передумал и ответил отрицательно. Я понял, как тяжело будет ему снова увидеть эту крышу, поле и садик, а потом опять покинуть родные места. Такому малышу, пожалуй, могло показаться, что его папа, мама, сестренка и дедушка все еще где-то рядом.
Но дальше спускаться мы тоже не могли — мы и так находились ниже той границы, за которой мое путешествие становилось опасным. Власть архона Тракса распространялась более чем на сотню лиг, а теперь еще и Агия могла пустить его димархиев по моему следу.
К северо-востоку от нас поднимался горный пик, выше которого мне не доводилось видеть. Не только голову его, но и плечи обнимал снежный покров; снег лежал и на его груди. Я не мог разглядеть, да и никто, наверное, не знал, чье горделивое чело было обращено на запад поверх столь многих менее значительных вершин; несомненно было одно: он царствовал в самые ранние и славные дни человечества и управлял силами, способными придавать форму граниту, как нож резчика — дереву. Я смотрел и думал, что даже упрямые димархии, так хорошо знавшие дикие высокогорные края, наверное, остановились бы перед ним в благоговении. И вот мы направились прямо к нему, вернее, к возвышенному переходу, соединявшему его складчатую мантию с горой, на склоне которой Бекан когда-то выстроил дом. Подъемы не были особенно тяжкими, так что поначалу ходьба отнимала у нас больше сил.
Малыш Северьян часто брал меня за руку, даже когда в моей поддержке не было необходимости. Я плохо определяю возраст детей, но он, по-видимому, был в тех летах, когда, окажись он одним из наших учеников, он вошел бы в класс мастера Палаэмона — то есть он хорошо ходил и речь его была достаточно развита, чтобы понимать других и объясняться самому.
За целую стражу, если не больше, он не произнес ни слова, за исключением того вопроса, о котором я уже упоминал. Когда же мы спускались по широкому поросшему травой и окаймленному соснами склону, напоминавшему место, где погибла его мать, он спросил: