Меч на ладонях
Шрифт:
Лекарь закивал головой:
– Да, есть. Там, за городом.
– Ото добро. – Казак продолжил инструкцию: – Кажы, шо больного до дому вязешь, и мы для охороны. Коня табе дадут?
Лекарь кивнул.
– Что трэба для мазяу твоих?
Медик замахал руками:
– Все при мне. Если надо, куплю по дороге.
Подъесаул уже принял решение.
– Ото правильно. Пойдешь першим. Ежели шо, так Костя, – казак кивнул на притихшего Малышева, – Костя тебя первым того, на тот свет, значица.
Фотограф поднял автомат, но, подумав, погрозил лекарю привычным тому мечом. При виде огнестрельного оружия глаза медика нездорово блеснули, но Малышев отнес это на счет раскачивающейся лучины.
Казак поднял на руки тело Сомохова:
– Ну, с Богом!
Через пятнадцать минут из ворот замка вылетела кавалькада. Впереди на коне ехал медик его императорского величества, поводья от лошади которого зачем-то держал стражник, ехавший от него по левую руку. За ними в люльке, подвешенной между двумя лошадьми, ехал больной из придворных. А замыкал процессию здоровенный стражник из новеньких на кауром жеребце. К седлу его коня был привязан заводной конь. Лекарю пришлось изрядно поорать, стращая ленивых конюхов, не желавших седлать столько лошадей из конюшни императора в полночь. Только после того, как медик заявил, что это личный приказ Генриха, главный конюх, скрипя зубами, начал шевелиться.
Стража быстро закрыла ворота. Шел первый час ночи.
Глава 2
Когда за плечами беглецов остались бессонная ночь скачки и первые сорок миль, отделяющих их от Магдебурга, Горовой скомандовал становиться на привал.
Лошади, прихваченные из конюшни императора, пришлись как нельзя более кстати. Вскормленные на овсе, они могли скакать по пять часов подряд, неся седоков, вес которых превосходил вес обычного жителя Германской империи. К утру и эти германские скакуны, правда, подустали, но были способны продолжать движение, чего нельзя было сказать о седоках. Если Горовой сидел как влитой, то Захар сильно кренился набок, а Костя при каждом шаге своего зверебца тихо постанывал. Да и раненому надо было дать отдых.
Остановились на привал у пролеска, в пределах видимости небольшого монастыря.
Солнце только начало окрашивать вершины деревьев. Горовой, как самый дееспособный, споро нарубил сушняка, приволок корягу и разложил небольшой костерок, на котором через пяток минут уже деловито булькал небольшой котелок, захваченный с кухни домовитым сибиряком. Захар добавил в кипящую воду, захваченную из Магдебурга в купленном на лошадином рынке бурдюке, луковицу, соль и половину плошки пшена. Когда поднялась кашица, сыпанул каких-то сушеных кореньев, местного гастрономического дефицита.
– А сало где? Или мясо? – удивился Малышев.
– Так пост же. Скоромное нельзя, – ответил Пригодько.
Костя поднялся:
– Ты это… Какой, на фиг, пост?! Жрать хочется, а ты тут жидкой размазней нас кормить собрался?
Спор погасил Горовой:
– Захар дело гутарит. Пост – значит, пост. Не жрать мяса, молока, жира и хлеба белого.
Казак сделал паузу.
– Но мы-то сейчас где? – Он обвел взглядом сбившихся в кружок вокруг костра беглецов. – Мы сейчас в дороге. А в путешествии – что? Можно не поститься.
Он кивнул на свернувшегося в комок Сомохова, над которым колдовал Валиаджи со своими баночками.
– А уж болящему и вовсе положено. Для восстановления сил, значица.
Костя, получив отповедь по религиозной тематике, понял, что забыл, с кем его свела судьба. Религиозное воспитание, полученное казаком и сибиряком, сильно отличалось от того, что привила ему бабушка в дни, когда он гостил у нее в деревне.
Захар молча вынул из своего сидора завернутый в тряпицу кус сала. Аккуратно отрезал от него ломоть, покрошил и добавил в кашу. Над полянкой поплыл аппетитнейший аромат.
Перед едой казак заставил расседлать лошадей, протереть их от пота и грязи, выгулять, чтобы привести скакунов в норму.
«Как бегунов после забега», – пришло в голову Косте, не сталкивавшемуся еще за свою жизнь с таким видом транспорта, как лошадь.
На первый раз Горовой показал и Захару, и Косте, как ухаживать за животными, чтобы не испортить их.
– Добрые лошадки нам досталися, – любовно басил казак, поглаживая по носу каурого жеребца. – Таких лелеять надобнать. Как себя, а то и больше.
…Умяв кашу, беглецы продолжили путешествие, решив не останавливаться до полудня. Но через два часа Тимофей заявил, что кони устали и надо сделать еще один привал. Таким образом, к вечеру они проехали еще тридцать миль и уже могли надеяться на то, что возможные преследователи отстали.
Сомохову снился странный сон. В моменты, когда он на секунды приходил в себя, он видел склонившегося над ним медика из пыточной, который нюхательной солью и примочками держал его на грани сознания во время допроса. Иногда из-за его спины выглядывали лица друзей. Иногда – морды коней или деревья.
Улугбек пробовал рассказать им о странном сне, который посещает его каждый раз, когда он смыкает в забытьи веки. Но губы не слушались ученого, а руки были настолько ослаблены, что любая попытка пошевелиться лишала его сознания.
…Как только Сомохов впадал в забытье, ему начинало казаться, что стоит он на берегу лазурного моря. Мелкие волны тихо и нежно ласкают полосу песка, тянущуюся между выщербленной крошкой скал и бескрайней водной гладью. Голубое до рези в глазах небо без единого облачка. Крики чаек, запах моря и дурманящая свежесть летнего бриза.
Он одет в домотканую рубаху до колен, подпоясанную наборным ремнем с медными бляхами. На ногах легкие сандалии, украшенные вплетенными в кожу цветными нитями. Ветер крутит его курчавую бороду и длинные волосы, забранные за спиной в тугой пук. Сзади личная сотня палаванов [111] крушит корпус большого корабля, выброшенного на берег. На душе легко и вольготно. Его путь из Карали был долог, но стоил того.
Видеть корабль посвященных на берегу, дотронуться до него – большая, небывалая редкость. За такое не жалко и посевов, потравленных странным потопом, залившим его страну.
111
Палаван (пехлеван) – богатырь в древнем Иране.