Меч Вайу
Шрифт:
При этих словах его товарищ до сих пор безмолвно наблюдающий за событиями в хижине, побледнел, по-дался вперед, как бы намереваясь схватить меч, но тут же возвратился обратно, беззвучно шевеля губами; некоторое время он колебался – печать мучительных раздумий и страданий исказила его черты; но вот какая-то новая мысль промелькнула в голове странника, он нахмурился, лицо стало твердым, волевым, сквозь морщины проглянули злость и глубоко упрятанное торжество.
– Мы уходим, – обратился длинноносый к старцу.
Тот кивнул, не отрывая взгляда от свертка.
– И вот еще что… – длинноносый нагнулся к его уху, начал нашептывать, указывая на дверь.
Старец отрицательно покачал головой, хотел было что-то сказать в возмущении,
– Да! Так нужно, – его собеседник зло сверкнул глазами. – Лишний язык в этом деле – сам знаешь, чем это может обернуться…
– Ты прав, – подумав, хмуро буркнул старец. – Ладно, идите…
Странники покинули Старый Город беспрепятственно. Да на них никто особого внимания и не обратил – жители были озабочены своими делами: строили, чинили порушенное, готовились к зиме. Сколько их было, таких бездомных горемык, как эти двое. Прознав о победе сколотов, они торопились в Атейополис – кто за подаянием, а кто и помочь своим ремеслом; немало скиталось по степям Скифии бродячих кузнецов, ювелиров, горшечных дел мастеров, плотников. И Марсагет не отказывал никому, так как многие умельцы сложили головы на поле брани, а ему хотелось поскорее возродить былую славу древней столицы сколотов.
Распрощались они на опушке леса.
– Я не предлагаю тебе ни золота, ни своей дружбы. Ты все равно не примешь, – чувствовалось, что длинноносый говорил искренне. – Хочу тебя только поблагодарить и пожелать милости богов. Прощай.
Второй странник молча кивнул и зашагал прочь.
Длинноносый посмотрел ему вслед с сожалением, хотел было что-то еще добавить, но передумал: махнул рукой и пошел в другую сторону…
Марсагет чувствовал себя неважно. Энареи своим предсказанием смутили его душу, разбудили подозрительность, нетерпимость к окружающим, даже к Абарису и Радамасевсу, не говоря уже про Опию, на которую вождь теперь смотрел с непонятной ненавистью; иногда ему хотелось ее просто убить, искромсать на куски или сжечь живьем. Такие приступы все учащались, он старался не показать этого ей и домочадцам, и потому подолгу отсиживался в своем домике-спальне. Часто среди ночи он принимался бушевать, крушил все, что попадалось под руку, затем начинал плакать, молиться; страшные кошмары преследовали его, не давая покоя ни днем, ни ночью.
Однажды он беспричинно набросился на конюшего, и когда за того вступился Меченый. Марсагет схватил меч и зарубил несчастного; а Меченому пришлось спасаться бегством – вождь его просто не узнавал. Старый воин из-за этого был убит горем, он никак не мог взять в толк, что же случилось с Марсагетом? Меченый приносил жертвы богам, молился за вождя, но это не помогало.
– Марсагет временами казался сумасшедшим.
К Опии Марсагет не заходил. Трудно сказать, как она к этому относилась; жена вождя тоже закрылась на своей половине дома, и даже Абарису не часто удавалось повидать ее – она просто не хотела замечать сына, и это больше всего угнетало юношу. Причины такого отношения ему были непонятны и даже оскорбительны, хотя свои мысли он не высказывал никому и тем более Опии: мать Абарис очень любил, почитал и не хотел причинять необдуманными словами или вопросами лишних страданий. Что мать страдала, он подметил давно. Но из-за чего? Над этим и думал юный сын вождя в последнее время.
Радамасевс на выходки побратима не обижался. Он не знал их причин, но чувствовал, что они веские, а значит нужно оставить Марсагета в покое. Время – лучший лекарь – рассудил он; все образуется. К тому же у Радамасевса было вдоволь забот – обострились его отношения с Аттамосом.
Особых событий в Атейополисе не случалось со дня решающей схватки с сарматами, если не считать, что наконец прибыл первый купеческий караван алазонов да скоропостижно преставился толстый энарей – неизвестно, по какой причине. Впрочем, смерть энарея никого не взволновала, кроме его собратьев по ремеслу – им предстояла схватка за главенство, благо место освободилось.
В редкие моменты просветления Марсагет не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться своим новым приобретением – отличным мечом, подаренным ему главой старейшин в честь победы над сарматами. Вождь знал толк в оружии, любил грозные атрибуты воинского бытия, поэтому дар желтоглазого старца пришелся ему по душе.
Меч был действительно на удивление хорош: ухватистый, с неимоверно крепкой закалкой, необычной формы – кривой, похожий на мечи траспиев – махайру, но подлиннее, потяжелее и с широким, наискось обрезанным концом. Вождь с поразительной легкостью рубил мечом даже толстые железные прутья; при этом отливающее синевой лезвие ничуть не тупилось; на нем даже не появлялись щербинки.
Марсагет, сам того не сознавая, слабел с каждым днем. Он осунулся; иногда его тело сотрясала крупная дрожь, и холодный пот проступал на лбу. В такие мгновения он требовал горячей похлебки; съедал, отогревался, озноб проходил, и он засыпал успокоенный – что поделаешь, года, а на дворе поздняя слякотная осень.
Однажды перед обедом он почувствовал себя на удивление легко: куда девалась гнетущая усталость, неизвестно отчего терзающая его мускулистое тело. Мысли были ясны, спокойны, неторопливы, как в молодые годы. Обрадованный таким поразительным поворотом, Марсагет решил навестить Опию – пора в конце концов выяснить отношения, сказать, что он любит ее по- прежнему, если не сильнее. И вообще сказать, что жизнь прекрасна; что скоро Атейополис отстроится, и что пора подумать о женитьбе Абариса…
Но у выхода он, словно споткнувшись, посмотрел на висевший возле порога меч, подаренный желтоглазым старейшиной. Узкая полоска света отсекла ножны, невидимые в полумраке, и в лицо вождя хищно и зло сверкнула рубиновыми глазами золотая змея рукояти.
Остолбенело смотрел на нее Марсагет, чувствуя, как зашевелились на голове волосы. Игра солнечных зайчиков – наконец ударил первый мороз, и сквозь тучи проглянуло солнце – оживила металл; золотой гад извивался, тянулся к вождю. Марсагету показалось, что пасть золотой твари приоткрылась, шевельнулся длинный раздвоенный язык, зубы ощерились, наполнились ядом…
В помутившемся сознании ярким всплеском прорезалось предсказание Энарея; рубиновые глаза змеи потускнели, расплылись, и на вождя глянули желтые рысьи глаза старейшины. Лютая ненависть, струившаяся из этих глаз, обожгла сердце Марсагета; задыхаясь и теряя сознание, он отшатнулся, пытаясь спастись, убежать от неумолимо приближающейся золотой твари; но только крик, жалобный и беспомощный, вырвался из его горла и Марсагет, как подкошенный, рухнул на пол хижины…
Глубокая скорбь изливалась дымом костров над Атейо-полисом. Вождь племени Марсагет готовился отправиться в свой последний путь, в Геррос [109] , где покоился прах его предков.
109
Геррос – область в скифии около современного Никополя, место захоронения скифских царей.
Жрецы уже приготовили покойного к путешествию в царство мертвых: зашили желудок, перед этим очистив и наполнив толченым кипером, семенами седерея, аниса и благовониями; покрыли тело тонким слоем воска, обрядили в лучшие одежды, уложили на похоронную колесницу, а рядом с ним – его славное оружие, побывавшее не в одном бою. Уже нагрузили несколько телег сокровищами, которые понадобятся вождю в ином мире: золотые чаши, кубки, богатая сбруя, меха, одежда. Уже были назначены те, кто должен сопровождать вождя в бесконечность, кого умертвят в могиле повелителя: виночерпий, конюший, телохранитель, вестник, повар. Уже в особом загоне собрали и жертвенный скот – первенцев всех домашних животных; их тоже положат возле усопшего.