Меч времен
Шрифт:
— Я…
— Хэ… Рассказывали про тебя… не помню кто, Онисим ли, Весло ли… Ну, что встали? Ушицу хлебать будете?
Кто бы отказался!
Знатная оказалась ушица, налимья! Ух! Потом еще жареху поели — уж до того вкусно, что слаще налимьей печенки, казалось, и нет ничего.
— Ешьте, ешьте, — улыбаясь в бороду, приговаривал дед, звали его Федором: Федор Рыбий Зуб — вот так вот кликали, за то, что был у деда — давно уже — гребень работы искусной, из рыбьего зуба — моржового клыка — вырезанный. А кроме гребня, еще и рукоять ножа, и даже ложка — все из рыбьего зуба. Оттого и прозвище.
Голова у Федора круглая, борода седая, на немецкий манер подстриженная, внуки — трое мальцов — вон они, налимов только что выловленных на кукане тащат — такие же круглоголовые, как
— А вы теперь тут, в шалаше жить будете? Али — под лодками? Тут мнози так жили. Вон хоть Ванятка, с Прусской бег… ой… Ну, Ванятка, жердина такая, худая — тоже тут жил, покуда водяник не утащил в Волхов.
— Кто-кто? — усмехнулся Миша.
— Водяник! Это уж такой… такой… — старшенький мальчишка, а за ним и его братцы, проворно перекрестился. — Такой страшный… Он там, на дне живет. И всех — мнозих — топит, к себе забирает… кто по нраву.
— А вы, значит, ему не по нраву? — облизав ложку, хохотнул Авдей.
Мальчишка улыбнулся:
— Не-е, мы буйные.
— Это уж точно — буйные, — подтвердил дед. — Никакого с ними сладу!
— Так это ж хорошо! — Михаил потрепал парнишку по волосам. — Весело.
На вымоле, почти у самой воды, пылал, догорая, костер, и первые лучи утреннего веселого солнца, разгоняя туман, уже чертили на волнах узкую золотую дорожку. Кричали чайки.
Онисим Ворон явился вместе со всеми лодочниками, другой Мишин знакомец, Онуфрий Весло, еще не вернулся из дальнего пути в Ладогу. Лодейка у Онуфрия большая, вместительная — много чего поместится, вот и заказывают люди. А Онисим что ж — перевозчик. Челн есть — и то отрада. В монастырь какой кого отвезти, в лес, за ягодами-грибами, за рыбой — к присмотренному да прикормленному омутку… Пару «кун» в день… на жизнь хватало, да еще и оставалось немного. И вообще, Михаил давно уже сделал для себя вывод о более справедливом здешнем общественном устройстве, куда более справедливом, чем современное ему российское. Всякий трудяга здесь мог спокойно прокормить и себя и многочисленную семью, у всякого же имелась изба — пусть даже маленькая — и хозяйство. А у кого не имелось — тот шел к боярам или к житьим. В ряд, за купу, в холопи… С голодухи никто не помирал, жили люди новгородские, можно сказать, хорошо, зажиточно. Всего всем хватало… Это только бояре-кровопивцы алкали. Все им, паразитам, мало!
Основное — хлебушек — как с некоторым удивлением понял из разговоров Михаил — вполне рос себе и на скудных новгородских почвах: озимая рожь, яровая пшеница, бывали, конечно, неурожаи, и тогда уж приходилось покупать жито на понизовых землях или в той же Швеции. Но редко такое бывало, уж куда реже, чем написано в высокоученых трудах-монографиях, что штудировал когда-то Миша, будучи студентом.
Вот, не выглядели средневековые люди — даже холопы-челядинцы! — ни забитыми, ни темными, ни безграмотными. Умны, сметливы, посмеяться и разыграть кого — не дураки, друг дружке помогают — по крайней мере, лодочники да и все здесь, на вымоле — славные люди, право, славные. И куда в России-то матушке все это ушло? Ладно, олигархи какие — те-то, понятно, а уж и из нормальных-то людей каждый сам себе алчет, за копейку удавятся, и ближнему своему кровушку и кишки — опять же, за копейку — выпустят. А уж за рубль… Дальше чисто по Марксу — «нет такого преступления, на которое не пошел бы капитал…» Уж точно — нету. Такое впечатление, сквалыги одни да жлобы в России-матушке и жируют, благоденствуют, машинками блескучими друг перед дружкой хвастают, ровно чадушки малые, домиков настроят каменных — опять же, для хвастовства…. Тьфу! Мише аж стыдно стало — сам же таким вот точно был. Нет, ну, не до сквалыжности, но… А здесь… Здесь совсем другие люди. Лучше, чище, добрее. Благороднее, что ли. Взять хоть того же Бориса. Или вот здесь, на вымоле — Онисима Ворона. Кто он Мише, дружок-приятель? Да никто! Так, случайный знакомый… Однако поди ж ты — какое участие в судьбе беглецов принял! И сам Онисим, и друзья его, лодочники. Ни о чем не расспрашивали — догадались сами, перевезли вверх по реке, к Жидическому озеру, к плесу — места там глухие, болотные, никто без нужды особой не
— Вот вам мучица, лук, соль с кореньями, завтра навещу — привезу полбы да пива-квасу, а покуда не обессудьте, вот вам крючки, острога… промышляйте рыбку, варите. Огниво есть ли? Не, это не огниво уже, так… Вот вам хорошее, свейское.
Простившись с лодочниками до завтра, молодые люди отправились ловить рыбу, Марья же — или как ее теперь все называли — Марьюшка — принялась наводить уют. Набрала на заливном лугу трав пахучих — от комаров-мошки, от кусачих слепней-оводов, — цветов набрала — васильков, колокольчиков, ромашек — то для красы. В шалашах букеты поставила, ромашковый венок сплела, надела на голову — Миша как раз рыбу с плеса принес, увидел «рабу» — обомлел. Ну до чего ж красива — прямо с картинки! И — главное, голая, нагая — платье-то выстирала, да на ветках повесила — сушиться. Увидав Мишу, ничуть не смутилась, словно бы специально его дожидалась… А может быть, и…
Подумать-то Михаил ничего не успел, да ни о чем таком и не думал… просто внезапно почувствовал на губах соленый вкус поцелуя да жаркий шепот — «милый»… А руки уже гладили девушку по спине, плечам, по… Прижали к груди крепко-крепко… Ах…
Так и завалились в траву, средь цветов, и желтые мохнатые шарики одуванчиков щекотали кожу…
Через три дня, как и уговаривались, Михаил поджидал Бориса у паперти церкви Параскевы Пятницы, что близ Торга. Место было оживленное, людное, туда-сюда сновали разносчики, приказчики, торговцы, вот пробежали стаей мальчишки, вот, звеня кольчугами, гордо прошествовали воины городской стражи. Миша от них, на всякий случай, попятился — мало ли.
Главную новость ему сообщил еще Онисим, едва выпрыгнул из челна: Александра-князя прогнали. Сказали на вече — путь чист! Иди, мол, проваливай. И выпендриваться тут не фиг! Сказано, казна для города, а не для князя, так не алкай чужого, и власти излишней тоже не алкай! И веди себя скромно, глазьями гневно не вращай, боятся тебя, как же. Да! И немцам любекским давать нечего!
Вот тут, во время Онисимова рассказа, Михаил усмехнулся — уж насчет немцев-то он доподлинно знал. Собственными глазами видел. Ну, боярич… Впрочем — их разборки.
И Мишу они не касаются.
Боярич не опоздал, явился вовремя, аккурат после вечерни. Встал на паперти, на углу, на видном месте — весь такой из себя: ликом пригож, златовлас, в кафтанчике — как васильки-цветы — ярко-синем, поясом золоченым шелковым подпоясан, на ногах — сапожки алые, вместо шапки — обруч серебряный волоса стягивает, не дает разлететься. Короче — виден отрок издалека. Приметен. Интересно, а что же, боярин-батюшка его без слуг отпустил, вот так просто? И это — после того, что было? Хм… Хотя именно так здесь и поступали — приучали чад к самостоятельности, это ведь не в России, где здоровенные, лет хорошо за двадцать, парняги все мальчиками считаются, как же — студентики, дети. Срамота, тьфу!
Михаил прошел мимо отрока, рукою задел… Скосив глаза, перехватил взгляд, шепот услышал — за мной иди, мол. Пошел…
Шли недолго, завернули на Лубяницу, обошли корчму, за забором, в лопухах, встали. Борис улыбнулся:
— Ну, как вы?
— Милостию Божией, — Миша уже наверстался отвечать по-местному. — И твоею.
— Уезжать вам надобно из городу, — негромко промолвил боярич. — Батюшка осерчал шибко — ладно, соглядатай, так ведь еще и закупы сбежали, а это уж прямой убыток, надобно поймать, да наказать для острастки, чтоб другим неповадно было. Чуешь, Мисаил, о чем я?
Миша усмехнулся:
— Тиун-то не догадался?
— Может, и догадался, да при себе держит, — Борис презрительно сплюнул в траву. — Батюшка не вечен. А Ефим — умен, на меня ставит.
— Да уж… — Михаил не удержался, пошутил: — Умник умника издалека видит.
— Это верно, — серьезно отозвался отрок. — Так вот, о вас… Я тут подумал — лучше всего вам в нашей дальней вотчине схорониться, спрятаться. Уж там — точно искать не будут. Никому и в голову не придет, что вы в ту сторонушку ринулись.