Меченосцы
Шрифт:
Сказав это, он свернул вправо и снова через мост, между башнями Святого Лаврентия и Панцирной, ввел их на другой двор, огромный, лежащий в самой середине замка.
— Обратите внимание, рыцарь, — сказал немец, — на то, что все, что вы видите к северу, хоть и неприступно по милосердию Божью, но все же есть только "Forburg" [39] и укреплениями своими не может равняться ни со Средним замком, в который я вас веду, ни тем более с Высоким.
Действительно, отдельный ров и отдельный подъемный мост отделяли Средний замок от двора, и только в воротах замка, еще раз по совету комтура обернувшись назад, рыцари могли охватить взором весь этот огромный квадрат. Там здание высилось возле здания, и Зиндраму казалось, что он видит перед собой целый город. Находились там огромные запасы дров, сложенные в высокие, как дома, штабели, горы каменных ядер, кладбища, лазареты, магазины. Несколько в стороне, возле лежащего посредине пруда, краснели могучие стены "темпля", т. е. большого магазина
39
Предзамковое укрепление (нем.).
Это было страшное гнездо, от которого веяло неумолимой силой и в котором соединялись две величайшие власти того времени: власть духовная и власть меча. Кто устоял против меча, против того подымался крик во всех христианских странах: он восстает против креста.
И тотчас со всех сторон на помощь сбегались рыцари. Гнездо это, кроме того, вечно полно было ремесленников и военных людей; шум вечно стоял в нем, как в улье. Перед домами, в проходах, у ворот, в мастерских — всюду царило движение, как на ярмарке. Эхо разносило стук молотов и долот, обтесывающих каменные ядра, шум мельниц и гумен, ржание коней, лязг оружия, звон труб и флейт, окрики и команду. На этих дворах можно было слышать все языки мира и встретить солдат из всех народов: английских лучников, не знающих промаха, в ста шагах простреливавших голубей, привязанных к мачте; своими стрелами они пробивали панцири, как сукно; были здесь страшные швейцарские пехотинцы, сражавшиеся двуручными мечами; храбрые, но невоздержные в еде и питье датчане; французские рыцари, одинаково склонные к смеху, как и к ссорам: молчаливые, но гордые испанские дворяне; блестящие итальянские рыцари, великолепные борцы, одетые в бархат и атлас, а на войне в несокрушимые латы, кованные в Венеции, Милане и Флоренции; были здесь и бургундские рыцари, и фризы, и, наконец, немцы из всех немецких стран. "Белые плащи" носились среди них, как хозяева и начальники. "Башня, полная золота", точнее — особый дом, построенный в Высоком замке, рядом с жилищем магистра, сверху донизу наполненный деньгами и слитками драгоценного металла, позволял ордену достойно чествовать "гостей", привлекать наемные войска, которые рассылались отсюда в походы и во все замки, в распоряжение войтов, старост и комтуров. Так рядом с силой меча и силой духовной жило здесь неисчислимое богатство, и в то же время железный порядок, который, будучи уже расшатан в провинциях из-за излишней самонадеянности и опьянения собственной властью, в самом Мальборге еще держался в силу старинной привычки. Государи прибывали сюда не только воевать с язычниками или брать взаймы деньги, но и учиться искусству управлять, а рыцари — учиться искусству военному. Ибо во всем мире никто не умел так господствовать и так воевать, как умел некогда орден. Когда он прибыл в эти страны, то кроме клочка земли да нескольких замков, подаренных ему неосторожным польским князем, у него не было ничего, а теперь он обладал обширной, большей, нежели многие королевства, областью, с массой плодородных земель, богатых городов и неприступных замков. Он владел всем этим и стерег, как стережет паук раскинутую сеть, все нити которой держит под собой. Отсюда, из этого Высокого замка, от магистра и белых плащей бежали эти нити при помощи посыльных во все стороны: к ленной шляхте, к городским советам, к бургомистрам, войтам, подвойтам и капитанам наемных войск, и что здесь создала и постановила мысль и воля, там тотчас приводили в исполнение сотни и тысячи железных рук. Сюда стекались из всей страны деньги, хлеб, всякого рода живность, подати от стонущего под тяжелым ярмом светского духовенства и из других монастырей, на которые с недовольством взирал орден; отсюда, наконец, протягивались хищнические руки ко всем окрестным землям и народам.
Многочисленные прусские народы, говорившие по-литовски, были уже стерты с лица земли. Литва до недавних пор ощущала железную пяту меченосцев, попиравших ее грудь так ужасно, что с каждым вздохом из сердца струилась кровь. Польша, хоть и одержавшая победу в страшной битве под Пловцами, потеряла все же при Локотке свои владения на левом берегу Вислы, вместе с Гданском, Тчевом, Гневом и Светем. Орден ливонских рыцарей подбирался к русским землям, и оба эти ордена шли как первая волна огромного немецкого моря, все шире и шире заливавшего славянские земли.
И вдруг подернулось облаком солнце немецкого счастья. Литва приняла крещение от поляков, а краковский трон вместе с рукой прекрасной королевы получил Ягелло. Правда, орден не потерял от этого ни одной области, ни одного
Между тем перед другими народами и при иностранных дворах Ягеллу и Литву обвиняли они в притворном и поддельном крещении, указывая, что немыслимо, чтобы в один год могло совершиться то, чего меч ордена не мог добиться за целые века. Против Польши и ее владыки возбуждали королей и рыцарей, как против защитников и охранителей язычества, и голоса эти, которым не верили только в Риме, широкой волной расходились по земле и стягивали к Мальборгу князей, графов и рыцарей с юга и с запада. Орден становился более уверен в себе и чувствовал свою силу. Мариенбург с его грозными замками ослеплял людей своей мощью больше, чем когда-либо, ослепляло богатство, ослеплял кажущийся порядок — и казалось, будто весь орден в настоящее время сильнее и прочнее, чем был когда-либо. И никто из князей, никто из гостящих рыцарей, даже никто из рыцарей ордена, кроме магистра, не понимал, что со времени крещения Литвы произойдет нечто такое, как если бы эти волны Ногата, с одной стороны защищавшие страшную крепость, тихо, но неумолимо начали подмывать ее стены. Никто не понимал, что в этом гигантском теле осталась еще сила, но из него улетела душа; кто приезжал в первый раз и смотрел на этот вознесшийся "ex luto" Мариенбург, на эти стены, башни, на черные кресты над воротами, на строениях и плащах, тому прежде всего приходило на мысль, что и врата адовы не одолеют этой северной столицы креста.
И вот с такой мыслью смотрели на нее не только Повала из Тачева и Збышко, уже бывавший здесь, но и много более сообразительный Зиндрам из Машковиц. И у него, когда он смотрел на этот вооруженный рой солдат, заключенный в ограду башен и гигантских тынов, омрачилось лицо, и невольно пришли на память гордые слова, которыми некогда меченосцы грозили королю Казимиру:
"Сила наша больше твоей, и если ты нам не уступишь, мы будем до самого Кракова преследовать тебя своими мечами".
Но в это время комтур замка повел рыцарей далее, в Средний замок, в восточной половине которого находились покои, отводимые для гостей.
XII
Мацько и Збышко долго держали друг друга в объятиях, потому что всегда любили один другого, а в последние годы общие приключения и несчастья сделали эту любовь еще более сильной. Старый рыцарь по первому взгляду на племянника угадал, что Дануси уже нет на свете; поэтому он ни о чем не спрашивал, только прижимал юношу к себе, силой этих объятий желая показать ему, что он не остался круглым сиротой и что есть у него близкая душа, готовая разделить его горькую участь.
Наконец, когда грусть и горе их значительно облегчились от слез, Мацько спросил после долгого молчания:
— Неужели ее снова у тебя отбили? Или она умерла у тебя на руках?
— Она умерла у меня на руках под самым Спыховом, — отвечал юноша. И он стал рассказывать, как что было, прерывая рассказ свой слезами и вздохами, а Мацько слушал внимательно, тоже вздыхал, а под конец стал снова расспрашивать:
— А Юранд еще жив?
— Я оставил Юранда живым, но жить ему недолго, и верно уж я его не увижу.
— Так, может быть, тебе лучше было не уезжать?
— Как же я мог вас здесь оставить?
— Двумя неделями раньше, двумя позже, не все ли равно?
Но Збышко внимательно посмотрел на него и сказал:
— Так вы здесь были больны? Вид у вас нехороший.
— Да дело в том, что солнышко хоть и греет землю, но в подземелье все-таки холодно, и сырость там отчаянная, по той причине, что замок окружен водой. Я думал — совсем заплесневею. Дышать тоже нечем, и от всего этого рана моя снова открылась, та, из которой в Богданце вылез наконечник стрелы от бобрового жира.
— Помню, — сказал Збышко, — ведь за бобром-то мы с Ягенкой ходили. Так эти собачьи дети держали вас тут в подземелье?
Мацько покачал головой и ответил:
— По правде сказать, они мне не очень-то рады были, и уж мне приходилось плохо. Велика здесь злоба на Витольда и жмудинов, но еще больше — на тех из нас, которые им помогают. Напрасно я объяснял, почему мы пошли к жмудинам. Мне чуть голову не отрубили, и если не сделали этого, то только потому, что им жаль было расстаться с выкупом: сам знаешь, деньги для них важнее мести, а кроме того, им хотелось иметь в руках доказательство, что польский король посылает помощь язычникам. Жмудины несчастные просят, чтобы их крестили, только чтобы сделали это не меченосцы; мы-то там были, мы знаем, а меченосцы делают вид, что не знают, и жалуются на них при всех дворах, а вместе с ними и на нашего короля.