Меченосцы
Шрифт:
На следующий день в полдень посланцы виделись с Юрандом, а немного спустя уехали, взяв с собой де Бергова, двух оруженосцев и прочих пленников. Потом Юранд призвал отца Калеба, которому продиктовал письмо к князю с уведомлением, что рыцари ордена Дануси не похищали, но что ему удалось открыть, где она, и он надеется через несколько дней получить ее обратно. То же самое повторил он и Збышке, который со вчерашней ночи сходил с ума от удивления и тревоги. Но старый рыцарь не хотел отвечать ни на какие его расспросы, зато немедленно потребовал, чтобы Збышко
— Вот это, — сказал он, обращаясь к старому вояке и возвышая голос, точно говорил человеку, который плохо слышит, — муж моей дочери; он повенчался с ней при княжеском дворе, на что получил мое согласие. Он будет здесь господином после моей смерти, т. е. получит в собственность городок, земли, леса, луга, людей и всякое добро, находящееся в Спыхове…
Услыхав это, Толима стал поворачивать свою квадратную голову то в сторону Збышки, то в сторону Юранда; однако он не сказал ничего, потому что почти никогда ничего не говорил, только склонился перед Збышкой и слегка обнял руками его колени.
Между тем Юранд продолжал:
— Эту волю мою записал ксендз Калеб, а под писанием находится восковая моя печать: ты должен будешь подтвердить, что слыхал это от меня и что я приказал всем здесь слушаться этого молодого рыцаря так же, как и меня. Добычу и деньги, которые хранятся в кладовых, ты ему покажешь и будешь ему верно служить на войне и во время мира до самой смерти. Слышал?
Толима поднял руки к ушам и кивнул головой, а потом по знаку Юранда поклонился и вышел; Юранд же обратился к Збышке и сказал с ударением:
— Тем, что есть в кладовых, можно соблазнить величайшую жадность и выкупить не одного, а сто пленников. Помни это.
Но Збышко спросил:
— А почему вы уже сдаете мне Спыхов?
— Я тебе сдаю больше, чем Спыхов: дитя свое.
— И час смерти неведом, — сказал ксендз Калеб.
— Воистину неведом, — как бы с грустью повторил Юранд. — Вот недавно занесло меня снегом, и хоть спас меня Бог, все-таки нет уже во мне прежней силы…
— Ей-богу, — воскликнул Збышко, — что-то в вас изменилось со вчерашнего дня и вы больше говорите о смерти, чем о Данусе. Ей-богу!
— Вернется Дануся, вернется, — ответил Юранд. — Ее Господь хранит. Но когда вернется… Слушай… Вези ты ее в Богданец, а Спыхов поручи Толиме… Он человек верный, а здесь плохое соседство… Там ее веревкой не захлестнут… там безопаснее…
— Эх! — вскричал Збышко. — Да вы уже словно с того света говорите. Что же это такое?
— Потому что я уже наполовину был на том свете, а теперь мне все кажется, что какая-то хворь сидит во мне. И все дело в дочери… потому что она у меня одна… Да и ты, хоть я знаю, что ты ее любишь.
Тут он замолчал и, вынув из ножен короткий меч, так называемую мизерикордию, повернул его рукоятью к Збышке:
— Поклянись же мне еще раз на этом крестике, что ты никогда не обидишь ее и будешь любить неизменно…
У Збышки вдруг даже слезы на глазах навернулись; в одно мгновение бросился он на колени и, приложив палец к рукояти, воскликнул:
— Клянусь страстями Господними, что не обижу ее и буду любить неизменно.
— Аминь, — сказал ксендз Калеб.
Тогда Юранд спрятал мизерикордию в ножны и раскрыл Збышке объятия.
— Тогда и ты мне сын…
Потом они расстались, потому что была уже поздняя ночь, а они уже несколько дней не спали как следует. Однако Збышко на следующий день встал с рассветом, потому что вчера действительно испугался, не захворал ли Юранд, и теперь хотел узнать, как старый рыцарь провел ночь.
У двери Юрандовой комнаты наткнулся он на Толиму, выходившего оттуда.
— Ну как пан? Здоров? — спросил Збышко.
Толима низко поклонился, приложил ладонь к уху и спросил:
— Что прикажете, ваша милость?
— Я спрашиваю: как себя чувствует пан? — громче повторил Збышко.
— Пан уехал.
— Куда?
— Не знаю. В латах…
XV
Рассвет уже начал белым светом озарять деревья, кусты и меловые глыбы, там и сям раскиданные по полю, когда наемный проводник, шедший рядом с лошадью Юранда, остановился и сказал:
— Позвольте мне отдохнуть, господин рыцарь, а то я совсем задохнулся. Оттепель и туман, но теперь уже недалеко…
— Ты доведешь меня до большой дороги, а потом вернешься назад, — отвечал Юранд.
— Большая дорога будет вправо за леском, а с холма вы увидите замок.
Сказав это, мужик стал похлопывать себя руками по бедрам, потому что озяб от утренней сырости, а потом присел на камень, оттого что устал от этого еще больше.
— А ты не знаешь, комтур в замке? — спросил Юранд.
— А где же ему быть, коли он болен?
— Что же с ним?
— Люди говорят, что его польские рыцари побили, — отвечал старый мужик…
И в голосе его звучало как бы некоторое удовольствие. Он был подданным меченосцев, но его мазурское сердце радовалось победе польских рыцарей. И, помолчав, он прибавил:
— Эх, сильны наши паны, но с поляками им трудно приходится.
Но он сейчас же быстро взглянул на рыцаря и, как бы желая убедиться, что за нечаянно вырвавшиеся слова его не ожидает ничто, сказал:
— Вы, господин, по-нашему говорите, а вы не немец?
— Нет, — отвечал Юранд. — Но веди дальше.
Мужик встал и снова пошел рядом с лошадью. По дороге он время от времени засовывал руку в штаны, доставал пригоршню немолотого жита и высыпал его себе в рот, а утолив таким образом первый голод, стал объяснять, почему ест сырое зерно, хотя Юранд, слишком занятый своим горем и своими мыслями, этого даже не заметил.