Меченосцы
Шрифт:
Но они испугались, очутившись лицом к лицу с грозным воином. Пилигрим хоть лицо у него было дерзкое, трясся, как лист, да и у женщины дрожали ноги. Взгляд ее с лица Юранда перешел на Збышку, потом на блестящую лысую голову ксендза Калеба и снова обратился к Юранду, точно с вопросом, что делают здесь эти два человека.
— Господин, — сказала она наконец, — мы не знаем, о чем вы спрашиваете, но присланы мы к вам по важному делу. Однако тот, кто послал нас, определенно велел, чтобы разговор с вами велся без свидетелей.
— У меня от них нет тайн, — сказал Юранд.
— Но у нас есть, благородный господин, — отвечала
На лице не привыкшего к противоречию Юранда отразился гнев. Седые усы его зловеще зашевелились, но он подумал, что дело идет о Данусе, и поколебался. Впрочем, Збышко, которому прежде всего важно было, чтобы разговор произошел как можно скорее, и который был уверен, что Юранд ему его перескажет, объявил:
— Если так надо, то оставайтесь наедине.
И он ушел вместе с ксендзом Калебом; но как только он очутился в главной зале, увешанной щитами и оружием, отбитым Юрандом, как к нему подошел Гловач.
— Господин, — сказал он, — это та самая женщина.
— Какая женщина?
— От меченосцев, которая привозила герцинский бальзам. Я узнал ее сразу, Сандерус тоже. Видно, она приезжала на разведку и теперь, вероятно, знает, где паненка.
— Узнаем и мы, — сказал Збышко. — А этого пилигрима вы не знаете?
— Нет, — отвечал Сандерус. — Но не покупайте, господин, у него отпущений, потому что это не настоящий пилигрим. Если бы допросить его под пыткой, то можно бы от него узнать многое.
— Погоди, — сказал Збышко.
Между тем в угловой комнате, лишь только закрылась дверь за Збышкой и ксендзом Калебом, монахиня быстро подошла к Юранду и зашептала:
— Вашу дочь похитили разбойники.
— С крестами на плащах?
— Нет. Но Бог дал благочестивым братьям отбить ее, и теперь она у них.
— Где она, я спрашиваю.
— Под присмотром благочестивого брата Шомберга, — отвечала женщина, скрестив руки на груди и смиренно склоняясь.
Юранд, услышав страшное имя палача Витольдовых детей, побледнел как полотно; потом сел на скамью, закрыл глаза и стал рукой отирать холодный пот, оросивший его лоб.
Видя это, пилигрим, только что не могший побороть своего страха, подбоченился, развалился на скамье, протянул вперед ноги и посмотрел на Юранда глазами, полными гордости и презрения.
Настало долгое молчание.
— Стеречь ее помогает брату Шомбергу брат Маркварт, — снова сказала женщина. — Они следят за ней зорко, и паненку никто не обидит.
— Что мне делать, чтобы мне ее отдали? — спросил Юранд.
— Смириться перед орденом, — гордо сказал пилигрим.
Услыхав это, Юранд встал, подошел к нему и, склонившись над ним, сказал сдавленным, страшным голосом:
— Молчать…
И пилигрим струсил снова… Он знал, что может грозить и может сказать что-нибудь такое, что удержит и сломит Юранда, но испугался, что, прежде чем он успеет сказать слово, с ним случится что-нибудь ужасное; и он замолчал, устремил точно окаменелые глаза на грозное лицо спыховского властелина и сидел неподвижно, только подбородок стал у него сильно дрожать.
А Юранд обратился к монахине:
— У вас есть письмо?
— Нет, господин. Письма у нас нет. То, что мы можем сказать, нам велено сказать на словах.
— Ну говорите.
И она повторила еще раз, точно желая, чтобы Юранд хорошенько запомнил:
— Брат Шомберг и брат Маркварт стерегут паненку, поэтому вы, господин, поборите свой гнев… Но с ней не случится ничего дурного, потому что хоть вы много лет жестоко обижаете орден, все же братья хотят отплатить вам добром за зло, если только вы удовлетворите их справедливые желания.
— Чего же они хотят?
— Они хотят, чтобы вы освободили рыцаря де Бергова.
Юранд глубоко вздохнул.
— Отдам им де Бергова, — сказал он.
— И других пленников, которых вы держите в Спыхове.
— Кроме слуг де Бергова и Мейнегера, есть два их оруженосца.
— Вы должны их освободить, господин, и вознаградить за заточение.
— Не дай мне бог торговаться из-за собственного ребенка.
— Этого-то и ждали от вас благочестивые братья, — сказала женщина, — но это еще не все, что мне приказано сказать. Вашу дочь, господин, похитили какие-то люди, вероятно, разбойники, и, вероятно, для того, чтобы взять с вас богатый выкуп… Бог дал братьям отбить ее — и они не хотят ничего, кроме того, чтобы вы отдали им их товарища и гостя. Но братья знают, и вы тоже знаете, господин, как ненавидят их в этой стране и как несправедливо истолковывают все их поступки, даже самые благочестивые. Поэтому братья уверены, что если бы здешние люди узнали, что дочь ваша у них, то сейчас же пошли бы разговоры, будто братья ее похитили, и таким образом за свою добродетель они получили бы только оскорбления и клевету… Да, злые и злоязычные здешние люди не раз уже вредили им, причем слава благочестивого ордена очень страдала; между тем об этой славе братья должны заботиться, и потому они ставят еще одно только условие: чтобы вы сами объявили князю этой страны и всему грозному рыцарству, — как это и есть на самом деле, — что не братья ордена меченосцев, а разбойники похитили вашу дочь и что вам пришлось выкупить ее у разбойников.
— Это верно, — сказал Юранд, — что разбойники похитили мое дитя и что мне приходится выкупать его у разбойников…
— И никому вы не должны говорить иначе, ибо если хоть один человек узнает, что вы вели переговоры с братьями, или если хоть одна жалоба будет послана магистру или капитулу, то могут встретиться большие затруднения…
На лице Юранда отразилась тревога. В первую минуту ему показалось довольно естественным, что комтуры хотят соблюсти тайну, боясь ответственности и дурной славы, но теперь в нем родилось подозрение, нет ли здесь и еще какой-нибудь причины; но так как он не мог дать себе в этом отчет, то его охватил такой страх, какой охватывает даже самых смелых людей, когда опасность грозит не им самим, а их близким или любимым.
Однако он решил узнать от монахини еще кое-что.
— Комтуры хотят соблюдения тайны, — сказал он, — но как же может быть сохранена тайна, если я в обмен за дочь отпущу де Бергова и других?
— Вы скажете, что взяли за Бергова выкуп, чтобы у вас было чем заплатить разбойникам.
— Люди не поверят, потому что я никогда не брал выкупа, — мрачно ответил Юранд.
— Потому что никогда дело не шло о вашей дочери, — шипящим голосом отвечала сестра.
И опять настало молчание, после чего пилигрим, за это время собравшийся с духом и решивший, что Юранд теперь больше владеет собой, сказал: