Меченосцы
Шрифт:
Но в сугробах не нашли ничего. В ольшанике только несколько раз сверкнули перед ними светящиеся волчьи глаза, но нигде не напали они на след людей или лошадей. Поле между ольшаником и дорогой сверкало теперь в блеске луны, и на белой, унылой его поверхности, правда, виднелись кое-где более темные пятна, но это тоже были волки, при приближении людей поспешно убегавшие.
— Ваша милость, — сказал наконец чех, — напрасно мы здесь ездим и ищем, потому что панны из Спыхова не было.
— На дорогу! — отвечал Збышко.
— Не найдем и на дороге. Я смотрел хорошо, нет ли
Збышку поразила правильность этого рассуждения, и он ответил:
— Дай бог, чтобы было так, как ты говоришь. А чех еще глубже полез в свою голову за умом:
— Если бы она была где-нибудь в санях, старый пан не уехал бы от нее или же, уезжая, посадил бы ее на свою же лошадь, и мы нашли бы ее вместе с ним.
— Поедем еще раз туда, — встревоженным голосом сказал Збышко.
Ему пришло в голову, что, может быть, так и было, как говорит чех. А ну как искали недостаточно старательно? Ну как Юранд посадил на своего коня Данусю, а потом, когда лошадь пала, Дануся отошла от отца, чтобы найти для него какую-нибудь помощь. В таком случае она могла находиться где-нибудь поблизости, в снегу.
Но Гловач, как бы угадав эти мысли, повторил:
— В таком случае в санях нашлась бы одежда, потому что не могла же она ехать ко двору с тем только платьем, которое было на ней.
Несмотря на это верное замечание, они все-таки поехали к вербе, но ни под ней, ни далеко кругом не могли найти ничего. Люди князя уже забрали Юранда в Недзбож, и вокруг было совершенно пусто. Чех заметил также, что собака, бывшая с проводником и нашедшая Юранда, нашла бы и Данусю. Тогда Збышко ободрился, потому что был уверен, что Дануся осталась дома. Он мог даже объяснить себе, почему это так: очевидно, Дануся призналась во всем отцу, а тот, не согласившись на брак, нарочно оставил ее дома, а сам приехал, чтобы изложить дело князю и просить его помощи у епископа. При этой мысли Збышко не мог не почувствовать известного облегчения и даже радости, потому что понимал, что со смертью Юранда исчезли все препятствия. "Юранд не хотел, а Господь Бог хотел, — сказал себе молодой рыцарь, — и воля Божья всегда сильнее". Теперь ему оставалось только ехать в Спыхов и взять Данусю, как жену свою, а потом исполнить обет, который возле границы было легче исполнить, чем в отдаленном Богданце. "Воля Божья! Воля Божья!" — повторял он про себя. Но вдруг он устыдился этой поспешной радости, и, обращаясь к чеху, сказал:
— Конечно, мне жаль его, и я громко сознаюсь в этом.
— Люди сказывали, что немцы боялись его, как смерти, — ответил оруженосец.
Но, помолчав, спросил:
— Теперь мы вернемся в замок?
— Через Недзбож, — ответил Збышко.
Они въехали в Недзбож и вошли в дом, где принял их старый владелец Желех. Юранда они уже не нашли там, но Желех сообщил им хорошую новость.
— Терли его тут снегом чуть не до костей, — сказал он, — лили ему в рот вино, а потом парили в бане, где он и начал дышать.
— Жив? — радостно спросил Збышко, забывший при этом известии обо всех своих делах.
— Жив, но выживет ли, это один Бог ведает, потому что душа не любит с полпути возвращаться.
— А почему же его увезли?
— Потому что прислали от князя. Сколько было в доме перин, всеми его накрыли и повезли.
— А про дочь он ничего не говорил?
— Еле дышать стал, а говорить еще не мог.
— А другие?
— А другие уж у Господа Бога. Не пойдут, бедные, к обедне, разве только к той, которую сам Иисус Христос в небе служит.
— Ни один не ожил?
— Ни один! Идите же в комнату, чем в сенях разговаривать. А если хотите их видеть, так они в людской у огня лежат. Идите же в комнату.
Но они спешили и не хотели войти, хотя старик Желех тащил их, потому что любил поймать людей и с ними "покалякать". От Недзбожа до Цеханова надо было проехать еще порядочный кусок, а Збышко сгорал от нетерпения поскорее увидеть Юранда и что-нибудь от него узнать.
И они как можно скорее ехали по занесенной снегом дороге. Когда они приехали, было уже за полночь, и в часовне замка служба уже отошла. До слуха Збышки донеслось мычание волов и блеяния коз — звуки, издаваемые по старинному обычаю благочестивыми людьми в воспоминание того, что Господь родился в хлеву. После богослужения к Збышке пришла княгиня с грустным лицом, полная страха, и стала расспрашивать:
— А Дануся?
— Нет ее! Не заговорил ли Юранд, ведь он, я слыхал, жив?
— Иисусе милостивый… Это наказание Божье и горе нам. Юранд не заговорил и лежит как бревно.
— Не бойтесь, милосердная госпожа. Дануся осталась в Спыхове.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что ни в одних санях — ни следа одежды. Ведь не повез бы он ее в одном тулупчике.
— Правда, ей-богу правда.
И тотчас глаза ее засияли радостью, и она воскликнула:
— Господи Иисусе, нынче родившийся! Видно, не гнев твой, а благословение над нами.
Но ее удивило прибытие Юранда без девочки, и она снова спросила:
— А зачем ему было ее оставлять?
Збышко изложил ей свои догадки. Они показались ей основательными, но не внушили особенных опасений.
— Теперь Юранд будет обязан нам жизнью, — сказала она, — а по правде сказать, и тебе, потому что и ты ездил его откапывать. Если он будет еще упрямиться, значит, в груди у него камень. В этом и предостережение Божье ему — не спорить с таинством. Как только он придет в себя и заговорит, я сейчас же скажу ему это.
— Надо, чтобы он сперва пришел в себя, потому что еще неизвестно, почему нет Дануси. А вдруг она больна…
— Не говори чего попало. И так мне грустно, что ее нет. Если бы она больна была, он бы от нее не уехал.
— Верно! — сказал Збышко.
И они пошли к Юранду. В комнате было жарко, как в бане, потому что в камине горели огромные сосновые колоды. Ксендз Вышонок бодрствовал возле больного, лежавшего на постели под медвежьими шкурами, с бледным лицом, с прилипшими от пота волосами и с закрытыми глазами. Рот его был открыт, и он дышал как бы с трудом, но так сильно, что даже шкуры, которыми он был накрыт, поднимались и опускались от этого дыхания.