Мечтатель
Шрифт:
На ее стороне был ее стол для рисования и черчения, ее телескоп, микроскоп и магнитный набор, как раз такие интересные, как обещали картинки на крышках, и еще повсюду в ее половине комнаты были куклы. Они сидели на подоконнике, праздно свесив ноги, стояли на ее комоде, согнувшись пополам, висели на раме зеркала, теснились, как пассажиры метро, в игрушечной коляске. Любимые подобрались поближе к ее кровати. Куклы всех цветов – и черные, блестящие, как сапожная вакса, и бледные как смерть, но большинство – ярко-розовые. Некоторые голые, другие – одетые в одну какую-нибудь вещь: носок, или футболку, или шляпку. Несколько разодетых в пух и прах – в бальных платьях с кушаками, в платьях с кружевом, в длинных юбках с лентами. Все разные, но одно у них было общим – безумный, сердитый, немигающий взгляд широко раскрытых глаз. Они считались малышками, но их выдавал взгляд. Малышки никогда так не смотрят на людей. Когда Питер проходил мимо них, ему казалось, что они за ним наблюдают, а выйдя из комнаты, подозревал, что они о нем сплетничают. Все шестьдесят.
Но они не причиняли Питеру вреда – и не любил он только одну. Плохую Куклу. Даже Кэт ее не любила. Она ее боялась, так боялась, что не решалась ее выбросить – вдруг она вернется среди ночи и отомстит. Плохую Куклу можно было узнать с первого взгляда. Розовая, каких людей не бывает. Ее левую ногу и правую руку давным-давно вывернули из суставов, а на макушке покрытой ямками головы росла единственная черная прядь волос. Тот, кто изготовил ее, хотел сделать ей приятную улыбочку, но что-то при отливке не получилось, и Плохая Кукла всегда кривила губы в презрительной усмешке и хмурилась, словно старалась вспомнить что-то самое противное на свете.
Из всех кукол только Плохая Кукла не была ни мальчиком, ни девочкой, а неизвестно кем. Она была голая и сидела далеко от кровати Кэт, на книжной полке, и смотрела оттуда на остальных. Иногда Кэт брала ее в руки и шепотом успокаивала, но довольно скоро, передернувшись, сажала ее на место.
Невидимая граница действовала хорошо, пока они о ней помнили. Чтобы перейти границу, надо было спросить разрешения. Кэт не имела права открывать секретный сундук Питера, а Питеру нельзя было трогать ее микроскоп без разрешения. Граница действовала хорошо до одного дождливого воскресенья. Тогда у них вышла ссора, одна из самых тяжелых, по поводу того, где именно проходит граница. Питер настаивал, что она проходит дальше от его кровати. Кэт не стала делаться багровой, прикидываться, что умирает, и не визжала. Она огрела Питера по носу Плохой Куклой. Схватила ее за толстую розовую ногу и с размаху ударила его по лицу. Так что теперь Питер побежал вниз в слезах. Нос вообще-то не болел, но из него шла кровь, и Питер хотел воспользоваться этим как можно лучше. На лестнице он размазал кровь по всему лицу, а в кухне упал на колени перед мамой и принялся выть, стонать и корчиться. У Кэт, конечно, были неприятности, большие неприятности.
После этой драки родители решили, что Кэт и Питера пора расселить по разным комнатам. Питеру исполнилось десять лет, и вскоре после дня рождения отец расчистил так называемую кладовую – хотя никакого клада там не было, а только старые рамы от картин и сломанные кресла. Питер помог маме ее украсить. Повесили занавески и втащили огромную железную кровать с медными набалдашниками. Кэт была рада и помогала Питеру переносить его вещи в комнату напротив. Конец ссорам. И не надо больше слушать его отвратительное бульканье и посвистывание во сне. А Питер пел от радости и не мог остановиться. Теперь у него появилось место, куда можно уйти и просто быть там. В этот вечер он лег спать на полчаса раньше, чтобы насладиться собственной комнатой, своими вещами. Без воображаемой границы посередине. Он лежал в потемках и думал о том, что эта мерзкая уродина, Плохая Кукла, тоже, оказывается, может принести пользу.
Шли месяцы. Питер и Кэт привыкли жить в отдельных комнатах и теперь не особенно об этом думали. Приходили и заканчивались интересные праздники: день рождения Питера, вечер фейерверков, Рождество, день рождения Кэт, а потом Пасха. Было это через два дня после того, как они играли в поиски пасхальных яиц. Питер лежал у себя на кровати и собирался съесть последнее яйцо. Самое большое, самое тяжелое – поэтому он и оставил его напоследок. Он содрал с него серебряную и синюю фольгу. Яйцо было размером почти с мяч для регби. Питер держал яйцо обеими руками и смотрел на него, потом поднес к себе поближе и большими пальцами надавил на скорлупу. Как же нравился ему этот густой маслянистый аромат какао, хлынувший из внутренности. Он поднял яйцо к носу и вдохнул запах. Потом начал есть.
За окном шел дождь. Впереди еще неделя каникул. Кэт гостила у подруги. Делать было нечего – только есть. Через двадцать минут от яйца осталась одна обертка. Питер встал на ноги. Его слегка шатало, подташнивало, и было скучно. Прекрасное сочетание для дождливого вечера. Странно: своя комната, а радости нет. «Тошнит от шоколада, – прошептал он и пошел к двери. – И от комнаты тошнит».
Он стал на площадке над лестницей и думал, стошнит его или нет. Но вместо того чтобы отправиться в уборную, пошел в комнату Кэт. Он, конечно, сто раз заходил туда, но при этом всегда был кто-то еще. Питер стоял посреди комнаты, и, как всегда, куклы наблюдали за ним. Он чувствовал себя странно, все выглядело по-другому. Комната стала больше, и прежде он не замечал, что пол в ней наклонный. И кукол с их стеклянным взглядом как будто стало еще больше, а когда он пошел вниз по склону к бывшей своей кровати, ему послышался какой-то звук, шорох. Что-то как будто зашевелилось. Он оглянулся – все тихо.
Питер сел на кровать и стал вспоминать прежнее время, когда он спал тут. Тогда он был совсем ребенком. Девять лет! Что он понимал? Если бы теперь, десятилетним, он мог вернуться туда, то объяснил бы тому бессмысленному дурачку, что к чему. Когда тебе десять, ты видишь всю картину целиком, как все связано между собой, как что происходит… У тебя есть общее представление…
Он старался вспомнить себя младшего, несмышленыша, каким был полгода назад, и поэтому не заметил фигуры, двигавшейся к нему по ковру. А когда заметил, вскрикнул от неожиданности, вскочил на кровать и подтянул колени к лицу. Неуклюже, но упорно к нему двигалась Плохая Кукла. Она взяла кисть со стола Кэт и опиралась на нее, как на костыль. Она ковыляла, сердито пыхтя, и бормотала ругательства, не подобающие даже плохим куклам. Остановилась у ножки кровати, чтобы отдышаться. Питер с удивлением увидел, что у нее вспотели лоб и верхняя губа. Плохая Кукла прислонила кисть к кровати и провела единственной рукой по лицу. Потом взглянула на Питера, тяжело вздохнула, взяла костыль и стала карабкаться на кровать.
С одной рукой и одной ногой взобраться на высоту втрое больше твоего роста – для этого нужны терпение и сила. И того и другого маловато было у Плохой Куклы. Ее розовое тельце дрожало от напряжения, и, вскарабкавшись до середины ножки, она искала, обо что бы опереть свой костыль. Она пыхтела и кряхтела все громче и жалобней. Наконец над кроватью показалось ее лицо, совсем уже потное. Питер запросто мог протянуть руку и поднять инвалидку на кровать. И так же запросто оплеухой сбросить ее на пол. Но ни того ни другого не сделал. Уж очень было интересно. Посмотреть, что будет дальше. Плохая Кукла продолжала карабкаться с криками: «Чертова мать!», «Залягай тебя комар», «Вонючая тянучка». Питер увидел, что головы всех кукол в комнате повернулись к нему. Голубые глаза блестели и таращились еще сильнее, слышалось тихое шушуканье, будто вода журчала в камнях. Шепот перерос в бормотание, а потом все пять дюжин зрителей взволнованно загомонили разом.
– У нее получается! – в гаме расслышал Питер.
– Сейчас мы кое-что увидим, – откликнулась другая кукла.
Еще одна выкрикнула:
– Что справедливо, то справедливо.
И еще два десятка одобрительно загалдели:
– Да?
– Правильно!
– Верно сказала.
Плохая Кукла отпустила костыль и положила руку на кровать. Она цеплялась за одеяло, старалась ухватить его покрепче, чтобы подтянуться. На другой стороне комнаты раздались одобрительные крики, и вдруг куклы, все как одна, двинулись к кровати. С подоконников, с верхушки зеркала, с кровати Кэт, из игрушечной коляски они соскочили на ковер и, подпрыгивая, спотыкаясь, гурьбой валили к нему. Куклы в длинных платьях вскрикивали и падали, запутавшись в подолах, а голые, в одном носке, двигались с жутким проворством. Коричневые и розовые, черные и белые, они надвигались волной, а из каждого недовольного рта неслось: «Что справедливо, то справедливо». И в каждом остекленелом глазу стыла злость, которую Питер всегда угадывал в этой миленькой младенческой голубизне.
Плохая Кукла влезла на кровать и стояла, усталая, но довольная собой, и махала толпе, собравшейся внизу. Куклы сгрудились и торжествующе вопили, поднимали коротенькие руки в ямочках, приветствуя свою атаманшу.
– Что справедливо, то справедливо, – опять галдели они.
Питер отодвинулся на дальний край кровати. Он прижался спиной к стене и обхватил руками колени. Это было что-то необычное. Мама, конечно, услышит галдеж наверху, поднимется сюда и прикажет им замолчать. Плохой Кукле надо было отдышаться, поэтому она не мешала им гомонить. Потом она взяла свой костыль, и кукольная толпа разом смолкла.