Мечты на мертвом языке
Шрифт:
Прощай, Тредвелл, грустно сказала я. Мне еще овощей надо купить.
Владелец лавки поливал овощи из шланга. Он знал, как сделать салат свежее, чем он есть. На кочанчиках брокколи висели капли — размером с сами крохотные зеленые пупырышки.
Орландо, сказала я, на прошлой неделе Джек выгуливал нашего пса в два часа ночи, а я в семь утра, и вы оба раза были на месте.
Да, ответил он, был.
Орландо, да как же так? Как же вы работаете, как же вы живете? Когда же вы видитесь с женой и детьми?
А я и не вижусь. Разве что раз в неделю.
Вы-то как?
Отлично. Он отложил шланг и
Да, конечно, красиво, согласилась я, но мне больше всего нравятся букетики кресс-салата, вы здорово обрамили ими морковку.
Вы, миссис А, молодец. Вы понимаете. Красота! сказал он и убрал три подпорченные клубничины из в остальном безупречной коробочки. Через пару лет, уже в настоящем — я его, считай, не касалась (но коснусь) — мы с ним поцапались из-за чилийских слив. И расстались. И мне пришлось ходить в супермаркет с разумными ценами, где бродили равнодушные покупатели и где никто не просил и никто не предлагал кредит. Но в тот момент между нами был мир. То есть я была должна ему 275 долларов, и он не возражал.
Ну хорошо, сказал Джек, раз вы с Орландо так закорешились, то почему так много неспелых клубничин? Он вытащил ягоду с зеленцой и гнильцой. Я придумала ответ с антропологическим уклоном. Отец Орландо — старый человек. Единственная работа, которую Орландо может поручить старику, — это раскладывать клубнику по коробочкам объемом в пинту и кварту. И чтобы было по справедливости, он в каждую подкладывает по паре зеленых ягод.
Я пожалуй спать пойду, сказал Джек.
Я просто развивала мысль из его статьи в третьем номере «Отбросов общества» — «Торговля едой, или Кто придумал жадного потребителя». О чем ему и сообщила.
Он вежливо протянул: А-аа.
День длился долго, и я не успела даже словом обмолвиться про «Сообщество молодых отцов» или про беседу с аптекарем Загровски. Решила, что это мы обсудим за завтраком.
Мы легли спать, он нежно обнимал меня — как, наверное, обнимал после долгого дня свою предыдущую жену (а я своего предыдущего и т. д. и т. п). Мне было очень удобно: наш отличный матрас так уютно сочетался с нашими нежными чувствами, что я даже вспомнила песенку, которую моя подруга Руби сочинила в насмешку над временем, местом, нами:
Ах, супружеское ложе, Ну что может быть милее: Дни, ночи, годы напролет Лежишь с любимым рядом, Рука сплелась с рукою, Нога сплелась с ногою, Пока в судьбой намеченный, но черный день — как ночь не уведет тебя любовник прочь прочь прочьЧаса в три ночи Джек в ужасе завопил. Все нормально, малыш, сказала я, ты не единственный. Все мы смертны. И я всей своей мягкой мощью привалилась к его тощей спине. И мне приснился сон, цветной и широкоэкранный, — что дети совсем выросли. Один переехал в другой район, другой — в далекую страну. Того, объяснялось во сне, я больше никогда не увижу, потому что он взорвал один бандитский банк, причем — опять же во сне — по моему настоянию. Сон продолжался, точнее, разворачивался по спирали — до самой моей старости. А история, приведшая к его исчезновению, откручивалась назад — как это иногда бывает в кино. На самом дне — недосягаемое — оказалось их детство, и там они играли в войну и весело смеялись.
Я проснулась. Где мой стакан с водой? — заорала я. Джек, мне надо тебе кое-что сказать.
Ну что? Что? Что? Он увидел, что у меня сна ни в одном глазу, и сел в кровати. Что стряслось?
Джек, я хочу ребенка.
Ха-ха, сказал он. Не получится. Слишком поздно. Ты года на два опоздала, сказал он и снова заснул. А потом добавил: Ну, допустим, это сработает, допустим, случится чудо. Ребенок вполне может оказаться умненьким, получит стипендию в Массачусетсском технологическом, займется решением сложнейших задач и, господибожемой, даже изобретет что-что совсем плохое, чего мы, старые хрычи, и вообразить не в силах. Он заснул окончательно и захрапел.
Я достала из-под кровати, где я держу все свое чтиво на ночь, Ветхий Завет. Подсунула под голову еще одну подушку, села и стала читать историю про Авраама и Сару, стараясь многое угадывать между строк. В том, что сказал Джек, было немало здравого смысла — его замечания порой очень точны и направляют мысль в нужное русло. Ведь отлично известно, чем кончается эта старая история. Тем, что эти три всадника-монотеиста — христианство, иудаизм и ислам — веки вечные скачут, воюют, бьются за сферы влияния.
И все равно, сказала я тихо похрапывающему Джеку, до того, как мир не стал насквозь плохим, сначала появился младенец Ицхак. Ты же понимаешь, о чем я: он смотрел на Сару так же, как смотрели на нас наши дети, — он учился пользоваться своими пятью чувствами. Ой, Джек, и этот Ицхак, сын Сары, до того, как он вырос настолько, что отец повел его на заклание, он, наверное, лежал, улыбался, гулил и слушал, а женщины пели ему песни и заворачивали в прекрасные ткани. Так ведь?
Джек, который во сне так же сварлив, как и наяву, сказал: да, но зачем ему разрешили кидаться песком в брата.
Ты прав, прав. Я там, с тобой, сказала я. А тебе надо только быть здесь, со мной.
Загровский рассказывает
Стою себе в парке под деревом. Его прозвали Вяз-для-висельников. Большое действие имело в свое время на разных хулиганов. Вот бы сегодня, я не скажу всегда, но… Нет? Пусть будет нет. Короче, подходит ко мне женщина, женщина за вычетом улыбки. Я говорю внуку, я говорю: посмотри, Эммануил, кто идет. Эта красивая дамочка когда-то покупала в моей аптеке, помнишь, я тебе показывал.