Мечты о женщинах, красивых и так себе
Шрифт:
Затем, конечно, последовали Stuprum [296] и противозаконная дефлорация, raptus, откровенно говоря, violentiae, [297] и постыдная потасовка, возвращаться к которой у нас нет желания; тогда он, все еще работая кухонным мужиком надежды, взялся… хм… за дело серьезно, потому что ее любил или думал, что любил, а значит, считал, что самым верным поступком, его святым долгом в качестве грошового парнишки, самым целесообразным и достойным и т. д. действием будет переступить порог алькова с этой мощной дивой и попытаться сделать все, что в его силах.
296
Изнасилование (нем.).
297
В католической доктрине различается
Паулло пост, когда он решил, что было бы разумно признать себя побежденным, перед ним предстало ее третье издание, страницы неуклюже обрезаны и забрызганы самыми что ни на есть дурацкими сносками в духе его Бога, т. е. находящегося в ту минуту в обращении Белаквы Иисуса.
И так вплоть до последней сцены, хотя, разумеется, она и теперь пребывает в его ничтожном сердечке, удобный термин для обозначения могильника опасных отходов, во всех четырех изданиях и во многих других версиях, не представленных здесь потому, что они нам надоели; до последней сцены, где они расходятся — вжик! — как расходятся при столкновении тела, наделенные высоким коэффициентом упругости. Вжжиик!
Ну что это за лю? Как ее можно воспринимать в качестве лю? Утверждаем, что к этой идее мы относимся крайне отрицательно. Содержится ли в ней хотя бы полуслизанная тень ноты, на которую можно было бы положиться хотя бы на минуту? Содержится? Может быть. Несомненно, великий мастер сумел бы выдавить из нее какой-нибудь злобный клекот, некое подобие звука, способное ее выразить. Но мы, мы не можем этим заниматься. Одно дело — почтенный обертон, другое дело — врывающийся в нашу мелодию безответственный клекот. Она вольна заткнуть свою глотку и убираться со сцены к чертовой матери, навсегда. Может делать все, что ей заблагорассудится. Нам она не нужна.
Голос Грока: Nicht mooddgliccchhh…! [298]
То же и с остальными — Либером, Люсьеном, Сира-Кузой, Мамочкой и Мандарином. Мамочка, которая, кстати, еще может понадобиться нам для tableau mourant, [299] была лучшей из них. Ее письмо и негромкий взрыв гнева в ночь Сильвестра хорошо подогнаны, они создают настроение ожидаемой монотонности. Причина же в том, что, по правде, мы никогда на нее не срывались, мы никогда, по большому счету, не призывали ее на службу. То есть, в некотором смысле, она находится в том же положении, что и Альба и компания, ей почти не довелось быть самой собой. Последнее не мешает нам думать, учитывая некие малоизвестные сведения, которыми мы располагаем в отношении этой дружелюбной мультипары (сведения, удивляющие даже нас самих, несмотря на всю нашу закалку), что, даже если мы вбросим ее в игру в интересах финальной сцены, она не жалея сил будет способствовать общему умножению тканей. Мы придерживаемся такого мнения. Так или иначе, оставим ее в покое, на время.
298
Не могу! (нем.).
299
Мертвой картины (.). Ср.: Tableau vivant — живая картина.
Случай с Либером (ну и имя!) самоочевиден и не заслуживает особого рассмотрения. Разве не женили мы его на профессорской дочке? Requiescat. [300]
(Вопрос: почему у профессоров кишка тонка иметь сыновей? Прояснить.)
Мы думали, что избавились от Сира-Кузы. Но здесь, внизу, дорогу не выстлать скатертью, здесь невозможно никого спровадить, по-хорошему или по-плохому. Не осмеливаясь опровергнуть ее формально, позвольте быстро сослаться на некое малозначительное обстоятельство, просто чтобы пощекотать себе глотку. В течение долгого времени она целыми днями не выходила на улицу, она сидела взаперти в своей спальне. И чем же она занималась? Теперь держитесь. Она занималась абстрактной живописью! Отец небесный! Абстрактной живописью! Ну что вы на это скажете?
300
Да покоится в мире (лат.).
Было бы полнейшей глупостью считать, что роль одного из лиу способен исполнить Люсьен. Никогда еще мы не встречали человека — мужчину, женщину или ребенка, — так мало заинтересованного в бытие, как наш храбрый Люсьен. Он был тождествен тигелю выпаривания (браво!), ежеминутному выветриванию пород, его очертания пребывали в состоянии вечной эрозии. Поразительно. Вглядываясь в его лицо, вы видели, как черты истончаются,
Этот зашифрованный abrege [301] словно свидетельствует о том, что (если только в нашем бреде нет серьезного изъяна) книга вырождается в разновидность комедии дель арте, а это литературный жанр, против которого мы возражаем особенно. Лиу и лю делают, что их душе угодно, просто наслаждаются жизнью. Они отцветают и влезают во всевозможные недозволенные ультра и инфра и над и под. А это плохо, так как покуда они это делают, они не способны встретиться. Мы боимся простых аккордов. Белаква медленно дрейфует, это правда, изо всех сил стараясь сгустить мелодию, но собственно гармоническая композиция, глубинная музыка, в значительной степени остается, ужасно, что мы вынуждены это признать, ausgeschlossen. [302]
301
Конспект, краткое изложение содержания (фр.).
302
Исключенной, невозможной (нем.).
Напр.: не так давно мы чуть не поддались искушению заставить Сира-Кузу заставить Люсьена стать отцом. То был очень сомнительный план. Если новая жизнь в этом случае, то есть в случае Сира-Кузы и Люсьена, может зародиться в результате коллизии, все прекрасно. Коллизию всегда можно устроить. Мы, следует надеяться, еще не пали так низко, чтобы быть не в состоянии устроить коллизию. Но как это возможно? Как новая жизнь может зародиться иначе чем вследствие гармоничного течения чудовищного неправдоподобия? Мы слишком быстро устаем, мы недостаточно Deus и недостаточно ex machina, чтобы вовлекаться в эти гиперболические прикрасы, лишенные доблести настолько же, насколько они лишены ценности.
То же и с остальными привлекательными комбинациями. Мы не смеем создавать дуэты, еще менее мы способны расправить крылья для полноценного тутти. Мы только бродим впотьмах или посылаем бродить впотьмах Белакву, надеясь, что он залатает тут и там прохудившуюся мелодию.
Памятуя о несговорчивости наших новобранцев до сего времени, следует ли удивляться, что нам не удается вообразить без угрызений совести (как редко мы возвращаемся домой без этого!) неминуемый выход на сцену их главного, так сказать, коллеги? Все, что необходимо для придания роману унылого правдоподобия, так нам кажется, — это богатая галерея Шенелей и Бирото и Октавов и манцониевских суженых, [303] имена которых мы позабыли, и иных подобных типов, без колебаний тянущих свою лямку от обложки к обложке, с похвальной симметрией, знаете ли, возвращающихся в прах, из которого они восстали или, пожалуй удачнее, были насильно извлечены. А в нашем мешке с игрушками ни единого Шенеля! (Вы знаете Шенеля, одна из бальзаковских антикварных вещиц.)
303
Шенель — персонаж романа Оноре де Бальзака «Музей древностей» (1838); Октав де Маливер — герой романа Стендаля «Арманс» (1827); «суженые», т. е. герои романа Алессандро Манцони «Обрученные» (1827).
Даже наши спаниели повеселели.
Далее, в интересах сей девственной летописи мы, как оказывается, вынуждены продраться через безжалостные заросли, настоящую чащу, настолько же густую, упрямую и нетерпимую, как и та, с которой мы столкнулись некоторое время назад, у входа, если вы помните, в черный вьюжный коридор, и нам тем более тяжело и неприятно вгрызаться в нее, если учесть, что чаща застала нас у самой опушки. Следовательно, нам предстоит, ни больше ни меньше, пронзить тени и сплетения поступков Белаквы. При этом мы просим Общество книголюбов засвидетельствовать, что, несмотря на предстоящий поход, мы не собираемся признавать себя побежденными. Разум повелевает разумом, и он повинуется. Ах, miracle d'amour. [304]
304
Чудо любви (фр.).