Мечты о женщинах, красивых и так себе
Шрифт:
— Говори за себя, — огрызнулась Смеральдина, — разве ты еще не все испортил?
— Мое прекрасное новое авто, — вкрадчиво пел Валтасар. По крайней мере, вот мужчина, вдруг подумалось Смеральдине.
— Бел, — сказал Мандарин.
— Сэр, — отозвался Белаква.
— Еще один грязный и подлый немецкий механик.
— Altro che, [280] — сказал Белаква.
— Что ты говоришь, — кипела Смеральдина, — что он говорит?
280
Еще один (ит.).
—
— Бел!
— Алло, — откликнулся Белаква.
— Ты идешь?
— А планерист? — сказал Белаква.
— Бел, ты ведь говорил, что хочешь посмотреть на портрет.
— Портрет?
— Черт побери, ты прекрасно знаешь, какой портрет, — грохнул Мандарин.
— Портрет, что он написал с меня в купальном костюме.
— Его рука, должно быть, дрожала, — сказал Мандарин, — когда он его писал.
— Скажи господину Зауэрвайну…
Смеральдина свистнула Валтасару и ринулась к двери.
— Смерри! — крикнул Белаква, с трудом поднимаясь на ноги.
— Прежде чем был Зауэрвайн, — изрек Мандарин, — есть мы.
— Какая муха ее укусила? — в отчаянии вопросил Белаква.
— С ней все будет в порядке, — сказал Мандарин. — Почему это происходит, я не знаю, она…
Голоса их будут отдаляться, возникать и умирать, слоги звучать, звучать и уходить, второй после первого, третий после второго, и так далее, и так далее, по порядку, пока наконец, после паузы, не прозвучит последний, и, если выпадет толика счастья, не наступит после последнего тишина…
— Что ж, — молвил Белаква, — наконец я могу сказать, что у меня на уме.
Мандарина сковала судорога внимания.
— В старом городе, — продолжал Белаква, — поправьте меня, если я ошибаюсь, сидит у окошка некая фройляйн Анита Фуртвенглер.
— Мудрость освещает меня, — воскликнул Мандарин, — я трепещу и полыхаю.
— Совершенство ее конечностей, — продолжал Белаква, — возносило меня к благодати иерусалимской. У меня есть адрес Авраамова лона.
— Zahlen! [281] — позвал Мандарин. — Телефонируйте Траулеру!
— Истинная шекина, [282] — сказал Белаква, — это Женщина.
— Настасья Филипповна!
281
Счет! (нем.)
282
Шекина — в эзотерическом иудаизме — имманентная миру «высшая благодать», «божественное присутствие».
— В свои последние дни, — сказал Белаква, оставляя на столе сдачу, — верно хотели вы сказать?
— Может быть, — ответил Мандарин, — может, вы и правы.
Рассвет. Белаква позвонил в мастерскую герра Зауэрвайна. В его сердце — иссиня-черный серафим, оно истекало кровью.
— Смеральдина?
— Она ожидает вас, — сказал герр Зауэрвайн с презрением.
— От rosa mundi, — объяснил Белаква, — к rosa munda. [283]
283
Розы целомудрия… розе красоты (лат.).
—
Ей очень нравился ресторанчик на горе, и Траулер повез их туда на своем замечательном автомобиле, выше и выше, от городских помоек — к снегам. Там они снова поцеловались, пролив только Богу ведомо сколько слез. Чтобы утешить его, она заказала тарелку супа, она заказала его огненно горячим, а еще горячего шоколада и пирожных — чтобы утешить себя. Осознав, что она сделала, он произнес:
284
Фраза из второй части Седьмой симфонии Бетховена.
— Восхитительная моя, я не хочу супа, я не люблю суп.
— А что тогда?
— Ничего, — сказал он. — Я хочу смотреть на тебя. — Он расплакался пуще прежнего. — Я хочу, — говорил он сквозь слезы, — смотреть в твои глаза, в твои прекрасные глаза, а потом — из окна на утро, а потом снова на тебя. Я не хочу супа, я ничего не хочу.
— Немножко горячего супчику, — улещивала его она, — тебе ведь полезно, да ведь? Nik? [285]
285
Нет (швейц., диал.), от нем. Nicht — Нет.
Вот чего он не выносил, так это когда его задабривали или выставляли идиотом в вопросах еды. Всякий суп был ему действительно ненавистен.
— Говорю же тебе, — сказал он раздраженно, — я не хочу эту чертову бурду, я не буду это есть. — Потом, обнаружив, что милая девочка обиделась, он сказал спокойнее: — Родная, позови его обратно, будь же хорошей девочкой и отмени заказ.
Она отменила суп. И набросилась на пирожные. Склонившись над тарелкой как кошка над молоком, она, бедная девочка, вовсю старалась не выглядеть жадной. То и дело она поднимала глаза от своего масляного пира, точно хотела убедиться, что он все еще здесь, готовый дарить и принимать поцелуи, вот только она утолит голод горячим шоколадом и пирожными. Она ела их изящно, вилкой, изо всех сил сдерживаясь, исполненная решимости не показаться ему жадной, часто останавливалась, осторожно вытирая губы бумажной салфеткой, а самый лакомый кусочек каждого пирожного оставляла на закуску. Она была как кормящаяся птичка, что радостно поклевывает пищу и вертит головкой посмотреть, все ли в порядке.
Закончив, она придвинулась ближе и принялась его лапать. Ему не хотелось, чтобы его лапали, его уже лапали сегодня столько, сколько он мог вынести, в другом месте; к тому же он рассчитывал, что герр Зауэрвайн и Валтасар, один или другой или оба вместе, ублажили Смеральдину. Могло ли случиться так, что они этого не сделали? Ладно, он на мгновение закрыл ей глаза руками, а потом отошел к окну и стал смотреть наружу. Может быть, худшее еще впереди, но в ту минуту он не мог позволить, чтобы его лапали и слюнявили, а тем более чтобы это делал идол. Все, что ему нужно, — это испытать несколько добрых уколов раскаяния и обдумать, как лучше вынести на воздух свой или, того лучше, их смешанный тихий вздох.