Медленный скорый поезд
Шрифт:
— Хватит, прав Стрелок. От человека после кремации остается два, много — три килограмма пепла. Плюс пепел от сгоревшего гроба. И из этой кучки в заказанный тобой стальной термос отсыпают совсем небольшую часть. Часть тела. Часть гроба… Не по-христиански, конечно… Но муж у меня ни в каких богов не верил. Он в физику верил… Высыпайте, Пастух.
И Пастух, отвинтив крышку патрона, высыпал в казенную миску пепел. Темно-темно-серый. Было его — кот наплакал. Граммов триста. И на хрена такое огромное хранилище для горстки пепла? Япония, блин, страна небольших, но самолюбивых людей…
А тут Марина заплакала.
Она плакала, как ребенок обиженный плачет — тихо, про себя, а еще и без слез. Она плакала, потому что подступило, потому что сильная женщина не все время подряд может быть сильной. Слишком много всего навалилось: смерть мужа, переезд в Россию, которая хоть и родная, но совсем незнакомая, вторые сутки в поезде, где с самого старта во Владике началась какая-то невнятная чертовщина, хотя и реальная…
Мужики сидели как прибитые, чуяли, что где-то в чем-то прокололись. А где и в чем? Да ясный болт, в требовании Стрелка проверить прах мужа в стальном «стакане» и прокололись! Бдительность — это нормально, а сверхбдительность всегда — двадцать два, да плюс к тому ж еще и женщина очень немолодая, одинокая, обиженная. Мужа потеряла. Детей не нажили… Да просто одна она в этом говенном мире на исходе восьмого десятка собственной жизни. А ей вон вопросик шибко тактичный: а не спрятали ли вы, милая бабушка, в эту урночку секрет супероружия, которое прикрываете мифом о каких-то долбаных параллельных пространствах?..
— Встали и вышли, — тихо сказал Пастух.
Они встали и вышли в коридор.
И тут же услышали:
— Куда вы, черт побери? Поплакать даже нельзя… А ну назад! Вошли и сели…
Вернулись.
Марина сидела заплаканная, но улыбалась, как всегда, ярко и счастливо и ведь не играла в радость, подумал Пастух, а и впрямь радовалась, а фальшивить не научилась. Развернула платочек, которым глаза вытирала, и высморкалась в него. Все. Кончилась непонятка.
Приказала:
— Генуг, проехали. Сели и смотрим… — Ей нравилось командовать.
И она стала просеивать в пальцах темно-серый пепел, мягкий пепел, теплый на ощупь, сухой, легко осыпающийся с ладоней.
Пастух чувствовал себя последним говнюком и подонком. Может, и не зря.
— Да все понятно, — сказал он, — пожалуйста, хватит. Только пепел. Ничего лишнего. Хватит, Марина, остановитесь, Христом Богом прошу…
— Вы ж неверующий. Чего зря божитесь?.. — Она аккуратно, чтоб ничего не просыпать мимо тарелки, потерла ладошку о ладошку, показала мужикам: мол, все чисто. — Что еще искать станем? Микроноситель? Как он выглядит? Он маленький? Как горошинка? Или как рисинка? Как его в пепле спрятать?..
— Не надо, Марина, — сказал Пастух. — Пошел перебор. Не надо…
— Надо, — сказала Марина. — Сказавши «а», договаривай до конца. До «я». Помогайте мне, мальчики, помогайте. А то ж я пороюсь-пороюсь и скажу, что ничего не нащупала. А вы мне не поверите… Да что я говорю! Вы ж мне по-любому ни за что не поверите. Ищите сами…
Потерла ладошки над миской, как бы очистилась от праха.
— Ищи, — сказал Пастух Стрелку.
— Хватит, пожалуй, — сказал Стрелок. — Если б что и было, Марина б нащупала… Я сейчас…
И убежал куда-то.
Марина молчала. И Пастух помалкивал. Не хотелось говорить. Любое сказанное сейчас слово будет лишним. Каждое слово!
Пепел в салатнице на столе очень к молчанию подходил. Прямо как специально.
Но Марина так не думала.
— Не берите в голову, Пастух, — сказала она, как всегда улыбаясь. — Стрелок всех подозревает и правильно делает. Я сама не понимаю, почему на нас все время что-то сваливается. То милейший преферансист Бонд. То бандиты на вертолете… И все они по мою душу, так ведь выходит? Она ж не выдержит, хоть она у меня и молодая, как муж говорил… Что делать-то, а, Пастух?
Она, слава Богу, ничего не знала про тех двух ночных татей в тамбуре, которые давеча спланировали на насыпь…
Надо было отвечать.
— Ничего не делать. И не считать, что вся происшедшее — по вашу душу. Это, извините, гордыня, а то и чванство. Два эпизода — преферансист и бандиты — этого мало, чтоб делать какие-то выводы. Тем более что бандиты на вас и внимания-то не обратили. Вы у вагона стояли и голову тянули: ах, заметьте меня, господа бандиты, я — вот она вся… А они — ни фига не заметили. Прав я?
Марина засмеялась.
— Хороший вы человек, Пастух. Легкий. А коллега ваш — солдафон и гордец.
Солдафон — это понятно, подумал Пастух, а гордец-то при чем? Но спрашивать не стал. Лишь объяснил туманно:
— Жизнь — она ведь разная…
А тут и Стрелок вернулся. С пластмассовой воронкой розового цвета.
Сообщил:
— В вагоне-ресторане выпросил. Обещал вернуть через десять минут… — И примерил носик воронки к стальному сосуду. Сказал радостно: — Как раз! Ничего не просыплем.
Ничего и не просыпали.
Уложили футляр в сумку, сумку — на полку. Поехали дальше.
Пастух сказал:
— Пойду в тамбур воздухом подышу. Ты со мной?
— Можно, — легко согласился Стрелок.
Они вышли в тамбур. Пастух достал из кармана связку заветных вагонных ключей, запер дверь в коридор и отпер вагонную. В тамбур ринулся сильный и не теплый ветер, шумно стало, колеса стучали на стыках так, что говорить было невозможно.
Но говорить Пастух и не собирался. Он, зажав в правом кулаке ключи, легко развернулся на каблуке и врезал Стрелку аккурат в левый глаз и обок того. Мощно врезал. Не жалея. Знал, что мощно. Но глаз должен был целым остаться. Тяжелые ключи как хорошая свинчатка сработали. Стрелок чуть крутанулся, ноги отключились, и он рухнул на пол. Как проводница пол этот гребаный на остановках ни мыла, чище он не становился. А и то понятно: на «железке» своя грязь, особая, прилипчивая, да и много ее.
Сел на корточки перед вырубившимся из мира Стрелком, ждал терпеливо. Минут, наверно, пять прошло. Стрелок приоткрыл правый глаз, левый почему-то не открывался.
— Это ты меня? — спросил хрипло.
— А кто ж? — удивился Пастух. — Никого нет…
— За что хоть?
— За Марину. За то, что плакать ее заставил.
— Я запомню, — сказал Стрелок, пытаясь подняться с пола.
Плоховато у него получалось. Однако встал все ж, уперся рукой в стену вагона, стоял, покачиваясь. Но — стоял.