Медленный яд
Шрифт:
Скажет ли мать ей, что я — ее сын? Вряд ли. Словно урод, которого принято стесняться, она будет скрывать меня от своих знакомых, пока прямо не ткнут в наше родство.
А ведь когда-то мама мной гордилась. Классе эдак в шестом, наверное. Аппетит отпадает напрочь, но я впихиваю в себя кусок за кусок стейк с тонкой розовой полосой посередине.
Когда тарелка пустеет, поднимаюсь, подзывая официантку:
— За этот и тот стол, — и киваю на мамин, протягиваю девушке пару купюр, достаточных, чтобы оплатить оба заказа, — без сдачи.
Ухожу, не оборачиваясь,
Возможно, однажды она прозреет и перестанет обвинять меня в том, к чему я непричастен. Только мне ее прощения уже ни к чему.
Глава 8. Александра
Я так и не дохожу до кадровика, закрываясь в туалете.
Меня рвет желчью, выворачивая наизнанку не только внутренности, — всю душу. Я держусь рукой за бачок, не доверяя ослабевшим ногам. Кружится голова, а перед глазами вальсируют темные точки.
Когда желудок перестает сводить в спазмах, я дохожу до раковины, наклоняясь, чтобы прополоскать рот. Еще пару минут ни о чем не думать, чтобы покинуть здание, остаться наедине с собой. Нельзя быть слабой на людях, не здесь, — запомнят и сожрут.
Выхожу из туалета, отыскиваю офис-менеджера, перед которой даже не приходится изображать недомогание:
— Александра Эдуардовна, с Вами все в порядке?
— Кажется, отравилась. Я домой, Лесь, разберешься, если искать будут?
— Конечно, конечно.
Только я оказываюсь в машине, как слезы начинают литься из глаз, будто шлюзы открыли. Кто мог написать мне эту гадость? Какая скотина решила, что имеет право обвинять меня в убийстве мужа?
В отчаяньи ударяю ладонью по рулю, нечаянно задевая гудок. Водитель соседней машины оборачивается на меня вопросительно, но я могу сейчас только сидеть прямо и сжимать обивку рулевого колеса, на большее меня не хватает.
Трясет так, что зуб на зуб не попадает, а впереди, как назло, собирается пробка, и выдержать ее никаких сил.
— Сука, — матерюсь, разворачиваясь через двойную сплошную, едва не сталкиваясь с «Грантой», — извини, извини, не до тебя сейчас.
Как паркуюсь, не помню, влетая в узкое пространством между гаражей и соседкой машиной. Царапаю ключом дверной замок, открывая его раза с третьего, а потом опускаюсь по стеночке, ощущая позвонками холод стен. Внутри также холодно, и от ужасного обвинения, брошенного неизвестным, от несправедливости я начинаю горько плакать, утыкаясь в колени лицом.
Ощущаю себя маленькой девочкой, незаслуженно обиженной, — как хоть у кого-то могла возникнуть мысль, что я причастна к смерти Кирилла?
Мне хочется найти этого человека, чтобы закричать ему в рожу: «Да ты хоть представляешь, каково делать искусственное дыхание тому, кто уже мертв? Пытаться завести сердце, которое уже не бьется? Вдыхать жизнь в того, кому это уже не поможет?»
Уже — такое страшное и пустое слово, которое только подтверждает безвозвратность случившегося. УЖЕ ничего не изменить. Уже поздно.
Глаза начинают болеть и чесаться,
Наши отношения с Кириллом всегда были вызовом для других, где каждый считал должным заметить: не слишком ли он старый? Я думаю, его друзья и близкие терзали не меньше, чем меня, но муж никогда не жаловался. Проблемы Кирилла всегда были только его проблемами, а мои — нашими, и я не понимала, насколько это ценно.
С какой стати люди считают, что имеют право вмешиваться в чужие отношения, которые их не касаются? Мерить своим мерилом, определяя, что для других норма, а что нет?
«Он же старый!», «Ты с ним ради денег?», «Ему же еще немного — и на пенсию!» — я позволяла людям говорить мне, как правильно, и это убивало. Точно поверить в то, что я могу испытывать чувства к мужчине бескорыстно, было не просто сложно — нереально. И нет ничего удивительного, что я закрылась от посторонних, не позволяя им нарушать наше хрупкое спокойствие, выстраданное нами обоями.
А ведь не прояви я упорства, мы бы не сошлись с Кириллом: все те же нормы, диктующие допустимую разницу в возрасте, его положение, взрослый сын, дружба с отцом — тысяча причин, по которой нам не суждено было сойтись, останавливали его несколько чертовски длинных лет.
После той встречи на даче я всеми правдами и неправдами пыталась снова увидеться с Кириллом, и использовала для этого все доступные способы, на которые был способен мозг первокурсницы. До него у меня не было серьезных отношений, но с юношеской уверенностью я мнила себя искушенной жизнью, решив, что если надумала добиться мужчину, то обязательно добьюсь.
Лето катилось к концу, и все чаще мы стали невзначай встречаться возле его работы — я выучила его расписание до минуты. Поначалу он не догадывался, что мое появление там — не случайно, предлагая подбросить до дома. Я стеснялась, но делала шаг навстречу, опускаясь на переднее сидение и забывая, как дышать. Так мы и ездили: я, сгорая от желания и надеясь, что он обратит на меня внимание как на женщину, и не решаясь вымолвить лишнего слова.
Кирилл задавал вопросы, шутил, но обращался со мной, как и положено — я все еще оставалась для него малолетней дочерью друзей.
И каждый раз выходя из автомобиля недалеко от своего дома, чтобы не заметили родители, я испытывала разочарование — по плану не выходило, а короткие юбки, красная помада и бюстгальтеры с пуш-апом не приближали меня ближе к цели ни на шаг.
Когда отчаяние достигло своего предела, и я была готова просто признаться в любви Кириллу или утопиться, мама, сама того не подозревая, нашла для меня отличный выход:
— Саша, — раскладывая по тарелкам вишневый тарт, начала она, — я с Самойловым недавно разговаривала, — после этих слов я замерла, готовая провалиться под землю, если вдруг Кирилл признался матери в том, что я его преследую, — у них человек нужен на полставки, документами заниматься. Пойдешь?